Осенний мост
Шрифт:
Когда госпожа Киёми опустилась на колени, чтобы привести в порядок доспех Хиронобу, мальчик оказался почти одного роста с нею, благодаря воинским сапожкам и шлему, украшенному стилизованными железными рогами. Госпожа Киёми едва сдержала слезы. Миниатюрный нагрудник, маленькие, сделанные с расчетом на ребенка мечи, лакированные латные рукавицы и поножи — все это было предназначено для церемониальных целей, не для битвы, но вскоре будет использовано по прямому назначению. Лицо Хиронобу сияло такой гордостью, что госпоже Киёми едва не изменила сдержанность. Она заговорила — быстро, чтобы не дать пролиться слезам.
Помни — ты теперь правитель Акаоки. Веди себя подобающим образом.
Я буду помнить, —
Ты — сын Масамунэ, правителя Акаоки, сокрушившего монгольские орды хана Хубилая в заливе Хаката. Ты и есть настоящий самурай. А настоящего самурая не должен волновать один лишь внешний вид.
Да, мама, я знаю. Но во всех этих историях про героев древности говорится, как великолепно они были одеты. Истории описывают их доспехи, знамена, шелковые кимоно, мечи, лошадей. Сказано, что одиного лишь уверенного и воинственного вида князя Ёсицунэ хватало, чтобы сокрушить дух его врагов. И еще говорится, что он был очень красив. Так что для героев важна и внешность.
Истории все приукрашивают, — сказала госпожа Киёми. — Герои всегда красивы и победоносны. Их дамы всегда прекрасны и верны. Таков закон историй.
Но отец был красив и победоносен, — возразил Хиронобу, — а ты прекрасна и верна. Когда о нас будут рассказывать истории, рассказчикам не придется ничего приукрашивать.
Киёми не стала говорить сыну, что всем маленьким мальчикам кажется, будто их отцы красивы, а матери прекрасны. Если бы она заговорила, она бы разрыдалась.
Хиронобу выпятил грудь и попытался напустить на себя суровый вид.
Мама, я выгляжу уверенным и воинственным?
Держись рядом с Го, — сказала госпожа Киёми, — и делай то, что он тебе скажет. Если судьба велит тебе умереть, умри без колебаний, без страха, без сожалений.
Хорошо, мама. Но я не думаю, что я умру в этом сражении. — Он запустил пальцы под шлем и почесался. — Сто лет назад, во время битвы при Ичинотани, у князя Ёсицунэ было всего сто воинов против тысяч врагов. Как и у меня. Сто двадцать пять воинов против пяти тысяч врагов. Он победил, и я тоже одержу победу. Будут ли обо мне рассказывать истории, когда я умру? Я думаю, что будут.
Госпожа Киёми поспешно отвернулась и коснулась глаз мягким шелком рукавов. Когда она повернулась обратно, на губах ее была улыбка. Она подумала — какие слова подошли бы для сказочной истории? — и произнесла их:
Когда ты вернешься, я смою с твоего меча кровь наших самонадеянных врагов.
Хиронобу просиял. Он, словно воин во время битвы, опустился на одно полено и коротко поклонился.
Спасибо, мама.
Госпожа Киёми коснулась ладонями земли и низко поклонилась в ответ.
Я знаю, что ты сделаешь все, что в твоих силах, мой господин.
«Мой господин», — повторил Хиронобу. — Ты назвала меня «мой господин».
А разве это не так?
Да, — ответил он и поднялся. — Это так.
Госпожа Киёми не надеялась увидеть его снова. Когда гонец принесет известие о его смерти, она прикажет поджечь замок, а потом перережет себе горло. И не будет ни волшебной победы, ни легенд о красоте и мужестве. Однако же у нее окажется одна общая черта с героями и дамами этих сказаний. Она никогда не постареет.
Несколько дней спустя гонец примчался, но он принес известие не о смерти Хиронобу, а об одержанной им победе. Лето, начавшееся такой трагедией, завершилось поразительным торжеством. Горстка самураев Акаоки уничтожила большую часть армии, во много раз превосходившую их численностью.
Вести о невероятной победе, одержанной молодым господином Хиронобу в лесу Мурото, мгновенно разлетелись по стране. В Акакоку отовсюду стекались гости. Всем, кто услышал о знамении с воробьями, не терпелось самолично узреть отмеченного богами молодого господина. Маленький замок, свежепереименованный в «Воробьиную тучу», был просто-таки переполнен. К концу празднеств, длившихся целую неделю, когда начало казаться, что большинство гостящих в замке владетельных самураев вскорости скончаются от алкогольного отравления, неожиданно изменившийся ветер, необычайно сильные раскаты грома и сверкание молний возвестили о приближении ранней осенней бури. Те, кто уже собрался было уезжать, остались до вполне предсказуемого будущего. Хоть это и казалось невозможным, но все сделались еще пьянее. Как ни поразительно, но никто от этого не умер.
Один лишь Го оставался трезвым. Он вырос на кумысе, алкогольном напитке, изготавливаемом из кобыльего молока, и так и не научился любить рисовое сакэ, несмотря на то, что прожил в Японии уже десять лет. Когда он проходил мимо пьяных гостей, его часто окликали.
Го!
Господин генерал!
Господин Го!
Го изображал улыбку, совершенно не отражающую его истинные чувства, и отвечал на приветствия. От скопления большого количества людей в замкнутом помещении ему делалось не по себе. В душе он остался степняком, и по-прежнему любил простор и ненавидел все загородки. Когда ему приходилось находиться в пределах давящих стен замка, да еще и среди стольких людей, у него перехватывало горло, дыхание становилось прерывистым, и его бросало в пот, как будто он подхватил какую-то смертельно опасную болезнь.
Но не толпы и не стены были главной причиной его внутреннего смятения. Буря беспокоила его куда сильнее. Он никогда еще не видел такого устрашающего буйства в небе. Ни в родных степях, ни на бескрайних равнинах Китая, ни среди гор и долин Японии. Сверкание молний непрерывно раздирало небо, а за молниями тут же накатывался грохот тысяч призрачных коней, скачущих галопом. А за время непредсказуемого промежутка между молнией и громом Го передергивало. Все это делалось еще более зловещим из-за странного покоя у самой земли. Несмотря на всю ярость стихии, земли не касался ни ветер, ни дождь, и вообще ничего, свойственного такой буре. Это было знамение. В том не могло быть ни малейших сомнений. Но что оно предрекало? Оно не могло возвещать о приближении новой Танголун. Го был последним в роду ее потомков, и у него был всего один отпрыск, сын Чиаки. Проклятие ведьмовства могла унаследовать лишь женщина. Жена Го родила девочку до Чиаки, и еще двоих — после него. Го убил всех трех младенцев сразу же после родов. Жена плакала, но не задавала ему никаких вопросов и не пыталась его остановить. Как она и обещала, она ставила его счастье превыше своего. Значит, новая нюргенская ведьма не появилась на свет и не появится. Тогда почему при каждой вспышке молнии и при каждом раскате грохота небесных копыт его охватывает такой страх?
Среди нюргенов буря, пронесшаяся после победы, считалась предзнаменованием великой важности. Японцы, конечно же, смотрели на все это иначе. Для них буря была гневом бога грома, которого лучше всего умиротворяли молитвы, возносимые жрецами, подношения или пища, предлагаемые женщинами и детьми, и беспробудное пьянство мужчин. Последнее было вполне предсказуемо. Любое хотя бы мало-мальски значимое событие всегда влекло за собою потребление целого океана сакэ, рисового вина, к которому, судя по всему, все самураи успевали пристраститься еще в ранней юности. Если бы нюргены столько пили, они никогда бы не завоевали богатые пастбища между горами Синего Льда и рекой Красного Дракона. Если бы монголы столько пили, они никогда бы не завоевали нюргенов, и Го по-прежнему кочевал бы вместе со своими соплеменниками по просторам Центральной Азии.