Осенний мост
Шрифт:
Все эти годы, со времен его кончины Эмилия не думала о своем бывшем женихе. Несомненно, теперь она вспомнила о нем лишь потому, что сама оказалась в тяжких обстоятельствах. Что бы он сказал ей? Наверняка что-нибудь о том, что она обречена на вечные муки. Он вообще предпочитал в своих проповедях напоминать об карах для грешников.
Думай сперва о других, а потом уже о себе, Эмилия.
Да, сэр, — ответила бы она.
“Сэр” — слишком неприветливое обращение к человеку, который должен стать твоим мужем, Эмилия. Зови меня по имени, как и я тебя.
Да, Цефания.
Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель.
Аминь.
Она всегда говорила “аминь”, когда Цефания цитировал Библию. Цитировал он часто, а потому Эмилия часто повторяла “аминь”.
Кто не будет веровать, осужден будет.
Аминь.
По мере того, как энтузиазм Цефании возрастал, голос его делалался громче и торжественнее, вены на лбу опасно набухали, как будто готовы были вот-вот лопнуть, а глаза расширялись и лезли из орбит — такова была сила владеющих им чувств.
Змии, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?
Аминь!
Но Цефания уже шесть лет как мертв. Он не явится, чтобы обрушить на нее видения божественного воздаяния. Сейчас Эмилия лишь обрадовалась бы этому, только бы прогнать другие, более опасные мысли, идущие от ее надежд и мечтаний. Будь Цефания жив, она была бы сейчас миссис Цефания Кромвель, не находилась бы сейчас в этом замке, не была бы влюблена в мужчину, которого ей не следует любить, и не была бы обречена познать несчастье вне зависимости от своего выбора.
Сюда, в башню ее привел страх — но и надежда. Она вообразила себе призрак там, в монастыре Мусиндо. Конечно же, вообразила — потому что если она вправду видела то, что вроде бы видела, тогда свитки “Осеннего моста” на самом деле отображают ее судьбу. И она пришла в башню, которую молва называла излюбленным обиталищем этого призрака, чтобы бросить ему вызов. Если призрак и вправду здесь, то пускай она покажется. Или оно — ведь у демонов нету пола, лишь иллюзия мужественности или женственности. Эмилия была настолько уверена в том, что никакого призрака нету, что даже не обдумала, что же она будет делать, если тот все-таки появится. И это отсутствие подготовки — хотя о какой подготовке тут могла идти речь? — теперь страшило ее. Эмилии было не по себе: ей казалось, будто на нее кто-то смотрит. Ей хотелось обернуться, но она боялась оборачиваться слишком быстро. А вдруг тогда она увидит то, чего вовсе не желает видеть? Но всякий раз, когда она поворачивалась, она не видела ничего, кроме стены, окна, двери и ниш, в которых стояли урны с прахом предков Гэндзи.
Здесь никого не было. Раз она не может видеть призрак, значит, и призрак не может видеть ее. Ведь верно? А вдруг нет? Эмилию пробрал озноб. Как это ужасно, если за ней следят, а она не в состоянии даже увидеть следящего! Возможно, зря она вообще сюда пришла. Не такая уж это хорошая идея. Эмилия уже совсем было собралась уйти, как вдруг ей почудился какой-то звук на лестнице, быть может — слабое, далекое эхо шагов. Но чьих шагов? Или это был тихий стон ветра, несущегося к вершине башни. Но воздух за окнами неподвижен. Никакого ветра нет. А единственный способ попасть в башню или выбраться из нее — эта лестница.
Эмилия попятилась. Этого не может быть…
Этого и не было. В дверях появился Чарльз Смит.
Надеюсь, я вас не побеспокоил? — спросил Смит.
Вовсе нет, — отозвалась Эмилия, несколько более тепло, чем намеревалась. — Я очень рада вас видеть, Чарльз.
Все готово. Мы можем выехать в любой момент.
Все готово?
Ну да. Для пикника.
Ах, да!
Если вы не в духе, мы можем перенести его на другой день.
Нет-нет, что вы. Сегодня прекрасная погода для пикника.
Идея принадлежала самой Эмилии. Чарльз и Роберт так беспокоились из-за ее душевного состояния, что Эмилия решила, что просто обязана сделать что-нибудь, чтобы развеять их беспокойство. Но нужно было, чтобы они поверили, что это они делают для нее, а не наоборот, иначе никакого толку не будет. Потому она незаметно навела Чарльза на эту идею.
Я сейчас, только соберусь быстренько.
Смит окинул взглядом ряды урн.
Странное место для работы, даже для изучения древних свитков.
Свитки действительно здесь, но сейчас я ими не занималась. Я пришла сюда в надежде, что меня озарит нужная мысль.
Если нужные мысли скорее озаряют вас в присутствии праха земного, возможно, вы по натуре более склонны к монашеству, чем к браку.
Я знаю, увы, что не способна на первое. И боюсь, что мне может не хватить необходимых качеств для другого.
На самом деле, мало кто из людей воистину склонен к чисто духовной жизни — включая и тех, кто все-таки за нее берется. Один человек, обитавший некогда в монастыре на Монте-Кассино, рассказывал мне, что зависть и соперничество бушевали там даже сильнее, чем в его предыдущем месте обитания — а это был сам Рим.
Как же вам посчастливилось встретиться с таким примечательным человеком?
Я как раз находился в Гонолулу, когда он проезжал через Гавайи по пути в Кохинхину.
Он ехал туда проповедником?
Смит улыбнулся и покачал головой.
Нет. Наемником. Он сказал, что раз уж он оказался не в состоянии спасти свою душу в монастыре, то, быть может, сумеет помочь другим душам найти свой путь к Создателю.
Эмилия нахмурилась. С ее точки зрения, в этой истории не было ничего забавного.
Это ужасная история, Чарльз. Надеюсь, вы никогда больше не станете пересказывать ее.
Боюсь, все-таки придется, — отозвался Смит, состроив унылую мину. — Ведь она полностью правдива, и может оказаться для кого-нибудь благотворной.
Если у этой прекрасной женщины и имелся какой-то недостаток, так это ее ограниченное чувство юмора. Его же эта история забавляла, но Смит благоразумно предпочел этого не выказывать.
Увы, я не могу отыскать в этой истории ничего душеполезного.
Теперь ее неодобрение сделалось особенно зримым. Румянец, окрасивший скулы и веки Эмилии, подчеркнул белизну ее безукоризненно гладкой кожи. Пульсация крови в этой почти просвечивающейся плоти внезапно вызвала у Смита приступ вожделения. В более варварскую или в менее чопорную эпоху он дал бы волю своим инстинктам, а предложение руки и сердца отложил бы до более удобного момента. Или, быть может, эти мысли посетили его лишь потому, что он недавно перечитывал свои любимые главы из ”Заката и падения”, те, в которых рассказывается о завоеваниях и подвигах Атиллы? Настолько же свободен был любой дикий гунн, и насколько же несвободен он сам, Смит, и все цивилизованные мужчины. Цивилизация подавила все их природные инстинкты и энергию. Современный идеал — рыцарственный джентльмен, а не варвар-гунн. Но иногда, когда он смотрел на невыносимую красоту Эмилии, еще более соблазнительную из-за ее невинности и каких бы то ни было намеренных провокаций, он от всей души сожалел об эпохе, месте и судьбе, которые обычно считал великим благом.