Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Осенняя жатва
Поздняя осень в Новгородской области – мрачное время года. Ноябрь темный, слякотный, и дожди, дожди… Редко выдастся ясный денек – тогда и ночь удивит щедрой россыпью звезд на бархатистом густо-синем небе. Луна настолько яркая, что когда в спящей деревне выключают фонари, вы все равно без труда найдете дорогу в дежурный магазин. А и куда еще ходить по ночи деревенским мужикам, ведь они звезд не считают, а пьют не взирая на сезон.
Был последний месяц
Тем вечером они пьянствовали у Вована. Он недавно схоронил отца (спаси его душу грешную), а ныне коротал деньки с кошкой в небольшом (на два окна) доме, в приятной близости от ночного магазина. Леха жил с верной супругой на другом конце улицы, вдоль которой выстроились, как на параде двести тридцать разномастных домов с аккуратными палисадниками. А поскольку в селе мало нашлось бы любителей снашивать ноги из конца в конец, особенно имея во дворе железного коня, Леха прикатил к своему другу-товарищу на тракторе, который теперь высился против дома, словно баррикада.
Была пятница, и запоздалые любители деревенской экзотики, кто на электричках, а кто на личных авто стремились на природу – отдохнуть, попариться в баньке, пожарить шашлыков, в общем – расслабиться после трудовой недели. Проезд по прихоти Алексея был перекрыт, и машины досадливо гудели, протискиваясь в узкую лазейку между трактором и канавой.
Наконец, Леха, в потертых, давно не стираных джинсах и клетчатой рубахе, застегнутой на две пуговицы, выскочил из дому и, беззлобно ругая дачников, отогнал «железного буйвола» к пожарному водоему, заросшему камышами и осокой. Вывалился из кабины и, полон презрения, помочился в пруд. Тучная немолодая дама, шумно дыша, катила тележку:
– Совсем стыд потеряли, мужичье!
– А ты, что пялишься? … не видала, корова?
Дачница охнула и, не найдя ответа, всплеснула руками. Лешка потрусил к дому и, усаживаясь за стол, покрытый растрескавшейся клеенкой, схватился за бутылку:
– Вмажем! От народ, посидеть не дадут спокойно, – он махнул рукой в сторону окна, – дачники-неудачники.
Вован, изрядно захмелевший, рванул на груди, видавшую виды, серо-голубую майку.
– Надоело! – майка затрещала, обнажая грудь, поросшую редкими седыми волосами. – Жизнь постыла, пропащий я. Томка, дочка, городская, меня и знать не хочет. Давеча хвастал, что приняла, накормила, напоила. Врал я, все врал! Отказала мне доча. Стыдоба. Четверо суток мыкался по вокзалам, вернулся и сказочку сочинил. Обиделся, дурак, что жена хахаля нашла пока на нарах парился; вот и оставил Томку. Она совсем кроха была, а я, папаша хренов, все изгадил. А теперь больно мне, горько. Пропащий я, озябну, только ты и помянешь. Вот у тебя, жена, а я…, – он махнул рукой.
– Жена? Да мне хоть домой не ходи. Надоела хуже горькой редьки да выгнать не могу, кому нужна старая баба? – глаза Алексея наполнились слезами, он смахнул их ладонью, – все мы тут пропащие, а куда податься? Сколько по России пьяных сел? Гибнет, спивается деревня-матушка.
Он сделал паузу и, горестно качая головой, продолжил:
– Ты скажи мне, заработали денег, и что с ними делать в этой дыре? Магазин, вот и все перспективы. Болото. Жизнь – болото, затянет и не отпустит. Взять хоть Серегу Длинного – был мужик, хирургом работал в городе. Да водка сгубила: из больницы выперли, нашел теплое местечко в морге, и там не удержался. Жена турнула из квартиры – купила ему хату в селе, да чтоб подальше.
Вовка встрепенулся:
– Лешка! Хрен с ним, с Серегой, он-то совсем пропащий, похуже нашего, ни на одной работе не держится. Но зачем, зачем он девку гробит?
– Что тебе до Эммы?
– Жалко, сил нет как жалко, моей дочке столько ж годов.
– Иль было у тебя с ней?
– Эх, Леха, дурной ты. Она мне дочку мою, Тамару, напоминает. Как вижу Эмку, сердце заходится: не дай бог, вот такой мужик попадется и споит ее. Организм женский быстро к алкоголю привыкает. – Вовка сокрушенно покачал головой. – Я вот что думаю: давай навестим Длинного, возьмем покушать – чай Эмма голодом сидит.
– А что, Володька, может, хоть одного человека выручим. Только и выпивки надо взять, сам знаешь…
Взяв с собой колбасы, хлеба, макарон, консервов, полтора литра водки и пару двухлитровых бутылок пива (благо путь пролегал через магазин) друзья присели тут же на магазинной лавочке, махнули на дорожку, закусив семечками. После этого в отличном настроении забрались в кабину «Белоруса» и благополучно отчалили, громко распевая песню «Славное море священный Байкал». Им наперебой «подтягивали» местные собаки до этого дремавшие от безделья.
Серега жил в соседней, забытой богом и обойденной магазинами, деревеньке, в четырех километрах от поселка товарищей. Худой, высокий немолодой мужчина, с седой шевелюрой, симпатичный, хотя и спившийся, отличался на редкость глупыми суждениями и поступками. Уж, какой он там был хирург, история умалчивает. Его сожительница, с необычным для деревни именем, Эмма, лет на двадцать моложе, порою выглядела на все пять десятков, что являлось результатом непрерывного пьянства и плохого питания. Сергей постоянной работы не имел, перебивался случайными халтурками, а летом и осенью продавал грибы-ягоды, коих великое множество росло в окрестных лесах. Денег у него не водилось.
Длинный с Эммой сидели день на редкость трезвые, отчаянно соображая, где взять выпить и поесть. В доме царила полная разруха. Эмма нервно вскакивала, подходила к окну и, отодвинув грязную занавеску, беспокойно вглядывалась в ночь. Он раздраженно одергивал подругу:
– Что мечешься? Думаешь, одной тебе хреново? Хватит в окно пялиться, никто не принесет на блюде. Уборку что ли сделала б, не метено, с каких времен.
Эмма, тяжко вздыхая, садилась на потертый, грязный диван, чтобы через пять минут снова подпрыгнуть.