Ошибись, милуя
Шрифт:
— О чем же еще говорить, Варя! — со взрыдом воскликнул Семен и, сдернув с себя картуз, шмякнул его на телегу — кони в испуге натянули поводья. — Ты посветила мне, как лампадка. Вот и скажи, за что только, за какие заслуги. Я, Варя, дни и ночи думал о тебе напролет, будто часы во мне пробили. И так безнадежно все. Так горько. До того дошел — голос твой стал слышать. В работе только и забывался. Да вот не совру, чтобы с места не сойти, девку на селе какую увижу — одно на уме, к тебе примеряю. Ни одна на тебя не походит.
— Уж вот так-то и ни
— Да где. Ну какая из наших может рассудить, как ты.
— Э, Сеня, плохо ты знаешь нашу сестру. Мы только с виду водицы не замутим, а где надо, свое выведем. Это вы, парни, — вам бы все с налета, а мы нет, мы тихонько. Тихий воз на горе. Попробуй не согласись.
— Да нет, Варя, сама-то ты не как все.
— Ну то сама.
— Я вот теперь и думаю, счастливый я, видно. Хоть блажным теперь назови. Поверить бы только, так ли все на самом-то деле. И мне ли тебя не любить! Святая ты, истинно святая.
— А ты никому больше не говорил таких слов? Или мне только?
— Да к чему тут слова. Я сам вот собирался к тебе. Думаю, управлюсь с хлебом — и сразу. Тем только и жив, — голос у Семена дрогнул, он перекрестился и, взяв руку Варвары, ее пальцы прижал к своим вдруг потеплевшим глазам.
— И я верю тебе, — сказала она и весело встрепенулась: — А что это мокнем мы тут. Пойдем куда-нибудь. Нет, нет, только не в избу. Если бы ты знал, как мне легко. Давай убежим на берег Туры, под кустик. Есть там где-нибудь сухое местечко?
— Да как не быть. Только разведем лошадей по местам, и хоть на берег. Тебе хорошо, а мне и того лучше. Нет, Варя, ты чудо.
— Гляди не захвали.
Согретые сговором и оживленные, они убрали коней, задними воротами вышли в огород. На открытом месте шел дождь с ветром. Ни земли, ни неба, ни вокруг — ничего не было видно. Оскальзываясь и оступаясь на мокрой узкой тропинке, они спустились на поскотину, где в ямках на плотной, убитой копытами дернине, уже собралась вода. Они то и дело попадали в нее ногами и забрызгались.
— Может, все-таки вернемся? — спросил Семен.
— Ни за что.
Он обнял ее и привлек к себе — теперь близко он видел ее мокрые волосы, мокрые брови, залитые дождем улыбающиеся губы и глаза, слышал на лице своем ее горячее торопливое дыхание. Да и сама она вся дышала лихим доверием и той открытой встречной решимостью, что у Семена захватило сердце. Он вдруг всей своей любовью почувствовал к ней не только нежную признательность, но и жалость и заботу.
— Так нельзя, — шептал он. — Разве так можно. Варя, милая. Ты вся мокрая.
Он снял пиджак свой, накрыл ее с головою, схватил за руку и потянул в гору. Поднимались они бегом, без дороги, смеясь и оступаясь, и оба знали, что живут порывом одной нераздельной радости и безотчетной воли.
Наверху ветер опять налетал на них, крупный и скорый дождь снова принялся сечь их со всех сторон, так что, когда они добежали до огородовской кузницы, на них не осталось сухой нитки.
Внутри было тепло. Уютно пахло старым железом,
XXV
Через день, с поздним рассветом, Марей и Варвара тронулись в обратную дорогу. Семен провожал их до хутора Малый Исток, откуда в ясную погоду хорошо видна колокольня Туринской церкви.
Утро было чистое, свежее, с высоким холодным небом. От дальнего горизонта наплывал непроглядный, до синевы, туман, и красное встающее солнце словно вытаяло из него, стало на глазах подниматься, но, большое и яркое, затопившее землю светом, почти не грело, и не было теней.
— Солнышко-то в рукавичках, — крепким утренним голосом крикнул с передней телеги Марей и махнул кнутиком на восток. Но ни Семен, ни Варвара не поняли его слов. Им было не до того.
Дорога до Малого Истока была отсыпана крупным речным песком и, прибитая ночным дождем, так набрякла и улеглась, что ни от колес, ни от копыт лошадей на ней почти не оставалось следов. Шагать по ней было легко, и Семен с Варварой бесконечно переглядывались, спрашивая друг друга одними глазами: «Хорошо тебе? Ведь это для нас все? Для тебя. И чистая промытая дорога, и тугой надежный стук колес, и встречное солнце без теней, и заречные дали в голубом мареве, и голый шиповник вдоль дороги весь в огне от крупных красных ягод, подсохших и будто покрытых лаком. Славно кругом. Славно. Оттого все и названо миром божьим. Хорошо тебе?»
— Гляньте-ка, гляньте, — закричал Марей и, остановив лошадь, соскочил с телеги, горько вздохнул: — И-эх, ястри тебя, опять улетают.
Где-то невдалеке, с поемных заводей, видимо, только-только поднялась небольшая журавлиная стая и, несясь низко над полями, пересекала дорогу. Вожак, крупная, тяжелая птица, неуклонно тянул на полдень и широкими взмахами вольных, упругих крыльев забирал все вверх и вверх. Задние, казалось, не поспевали за ним, махали часто, с натугой, не сразу находили в строю свой встречный поток, однако в полном и согласном безмолвии, уверенно поднимая, выравнивали косяк. И, только отдалившись от земли на круговой обзор, бросили с высоты свои прощальные всхлипы.
— И вот так, ребятки, кажинную осень, — грустно покачал головой Марей. — Годик опять отмеряли нам, грешным. Птица, а будто от сердца рвут. Плачут, и тебе зареветь впору: шутка ли, хоть им, хоть нам, дожить до весны. М-да, далеко кулику до петрова дни.
Марей сел в телегу, тихий и присмиревший, тронул лошадь. Семен в эту минуту не понимал Марея и жалел его жалостью счастливого человека, которому улыбалось утро, солнце, небо и улетающие птицы сулили только счастье, и ему не надо было ждать весны, когда в душе его все было поднято, все жило и цвело. Семен поглядел на Варю и в лице ее увидел то же радостное ожидание, то же светлое и веселое согласие.