Ошибись, милуя
Шрифт:
Ей было четырнадцать лет, когда к ним в дом на постой определили ссыльную учительницу из Воронежа Екатерину Павловну Вязникову. Екатерина Павловна могла и хотела учить грамоте сельских ребятишек, но ей было строго-настрого запрещено это, и она обратила все свои молодые, неизрасходованные силы на бойкую черноглазую Варю, которая ответила ей не только привязанностью, но и горячей любовью. Девочка быстро постигла азы грамоты и к концу первой зимы могла бегло читать, считать и писать. Варя находилась уже в том возрасте, когда красота и обаяние старшей, но молодой женщины очаровали ее юную душу, и прилежно она училась не потому, что хотела быть грамотной, а просто-напросто желала во всем походить на свою умную, красивую, всеми уважаемую учительницу. Варя подглядывала, запоминала, а потом подражала манере говорить, пожимать плечами, походке, жестам и
— Ну, Варька, — сердито удивлялась мать, — и в кого издалась ты такая облезьянка. А дай-то Екатерина Павловна увидит — нешто поглянется ей. А? Ты у меня гляди.
Но Варя все глубже и глубже вникала в заветное своей обожаемой учительницы, и так как большей частью все это выходило у ней почти бессознательно, то и западало в ее душу легко и прочно. Тем более что вины своей она ни перед кем не замечала.
Екатерина Павловна, чтобы не портить чистую кожу лица, никогда не румянилась, не подводила бровей, умывалась только холодной водой с душистым земляничным мылом, — брезговала румянами и стала умываться холодной водой и Варя; Екатерина Павловна редко гляделась в зеркало, но знала, что ее тонкие густые, в тяжелых локонах, волосы привычно крупной волной набегают на виски, и, когда скатываются на щеки, она легким движением головы откидывает их, и тогда лицо ее становится открытым и прекрасным, — такую же прическу завела себе и Варя; Екатерине Павловне одинаково к лицу были платья с глухим и отложным воротником, удлиненные и покороче, в талию и вольного покроя, потому что она умела держать себя в каждом из них, — секрет этой простоты Варя постигла не сразу, но потом очень дорожила им, этим своим открытием; на Екатерину Павловну откровенно заглядывались, и покорно робели перед нею парни много моложе ее, но она со всеми была ровна, проста, приветлива, но ни в одном из них, казалось, не замечала даже явных достоинств, — Варя дала себе слово быть вечно такой же; Екатерина Павловна не любила жаловаться на трудности суровой деревенской жизни, научилась и ловко, терпеливо бралась за подручные крестьянские работы, и мужики, глядя на нее, одобрительно говорили: «Барынька, а поди ж ты, не всяк угонится». Варя потом изо всех сил старалась заслужить такую же похвалу. С возрастом девушка пережила, как болезнь, свою отроческую страсть походить на кого-то, у ней появились свои наклонности и симпатии, свои привязанности, своя манера одеваться и следить за собою, однако многое от Екатерины Павловны перешло в ее строгий характер.
Год на третий, как раз под юрьев день, Екатерине Павловне вышло разрешение переехать в уездный город Туринск с правом работать в воскресной школе. Укладывая свои вещи и книги в чемоданы, Екатерина Павловна нетерпеливо поглядывала в окна, на улицу, где вторую неделю полосовал холодный, предзимний дождь, мешавший выезду. Но не только погода омрачила Екатерину Павловну: чем пристальней она вглядывалась в грустное, а порою даже заплаканное лицо Вари, тем глубже охватывала ее тревога за девушку. Самой ей сделалось стыдно и неловко за свою радость, вдруг стало казаться, что жизнь Вари загублена: тонкая, но горячая, порывистая натура девушки непременно сломится в непосильном труде и крестьянском материнстве. Екатерина Павловна думала, что только одна она сознает бедственную долю Варвары, и потому страдала, не зная, как и чем помочь ей.
Однажды, сумерничая вдвоем в горнице перед залитым окошком, Варвара выследила взгляд Екатерины Павловны и сказала:
— Возьми меня (она всегда обращалась с ней на «ты»). Возьми меня с собой. Я бы тебе пекла, варила, стирала. В церковь буду ходить каждую неделю и за тебя ставить свечку. Я умру без тебя.
Теперь Екатерина Павловна подняла свои глаза на Варю и, увидев в лице ее мольбу и правду, обняла и стала целовать ее:
— И я умру, Варя. Я люблю тебя, умница ты моя. Не переставая, думаю о тебе, и горько мне. Ах как горько! Ведь у тебя, Варюшка, ни в чем нет меры, и надорвешься ты раньше своих лет. То, что ты сказала, будто гору сняла с моих плеч. Давай я поговорю с отцом. Согласна?
— Не отпустит он, уж я-то его знаю.
— А чего ему держать тебя — отпустит. Сперва на зиму, а там увидим. Бог укажет. Я стану работать, а как появятся деньги — купим тебе швейную машину, и будешь ты учиться шить. Нет, о стирке и прочем ты не говори. Ты поедешь не прислугой, а другом, товарищем. Станем жить на равных.
— Я сама скажу отцу, не пустит — так уеду, — решительно сверкнула черными глазами Варя.
—
На том и положили обе, от радости уж чересчур уверенные в успехе замысла. Но Алексей Сергеич не сразу согласился отпустить с глаз взрослую дочь, для которой приспела пора подыскивать жениха, однако, поразмыслив с помощью жены, что Екатерина Павловна наставит девку на добро, смягчился:
— Уж только для тебя, Катерина Павловна, как ты просишь. Вот мать соберет ей урок, пряжи, чтобы не сидела без дела, и до пасхи — с богом.
По зимнему первопутку девушки отправились в город и сняли две комнаты в доме на Сенной площади.
Через два года у Екатерины Павловны кончился срок ссылки, и она могла вернуться на родину. Варя за это время кончила воскресную школу, научилась шить не только простые, дешевые сарафаны, но и модные платья женам чиновников. Екатерина Павловна еще задолго до отъезда предложила Варе ехать вместе в Воронеж, но та на сей раз отказалась. Екатерина Павловна и не настаивала, сознавая, что обеим им пришла пора искать смысл жизни за пределами своей монашеской дружбы.
— Но про деревню забудь, — советовала на прощание Екатерина Павловна. — Ты сейчас всяко городской житель. Швейную машину я тебе дарю. Дарю — и никаких разговоров. Ты, милая, не смотри, что я такая гордая да самостоятельная. Без тебя я, может быть, давно бы завяла. Когда у меня не хватало сил, я их брала у тебя. Да, да. И не смотри так. Словом, машину бери, и давай без поклонов. А руки твои, они тебя голодом не оставят. Я тоже хочу знать, что жила здесь не напрасно. Помогать надо человеку. Если у тебя пойдет дело так же, лет через пять — десять откроешь свою мастерскую, заведешь клиентуру. А в деревне что, опять те же вилы да лопата, чтобы к двадцати пяти годам нажить грыжу, а в тридцать сделаться старухой. Не чуди.
Но Варя после отъезда Екатерины Павловны в городе не прожила и полгода. Когда она осталась одна, к ней запросто стали захаживать молодые люди, которых она плохо знала, зато они настойчиво преследовали ее. Варя поняла, как оскорбительно-бесцеремонны и наглы молодые чиновники и приказчики с такими, как она, одинокими девушками, зарабатывающими себе на хлеб своим трудом. Однажды полненький, с брюшком, купчик, семейный, в годах человек, у которого Варя все время покупала нитки и красный товар, ласково, но прямо предложил ей содержание и, получив отпор, никак не мог поверить, что смазливая белошвейка живет чистой и честной жизнью.
— У тебя, голубушка, — прищурился купчик, — порочные глаза, я бы даже сказал, зловещие своей бывалостью. И напрасно ты скрытничаешь. За такие деньги я бы, ей-богу, не ломался.
Варя, не помня себя, прибежала домой, заперлась в своей комнатке и наревелась до головной боли. А недели через две к ней прямо домой ввалился пьяноватый околоточный и стал грубо требовать водки, иначе-де он донесет до начальства на ее легкомысленное и не дозволенное законом поведение. Он бесцеремонно ходил по ее комнатке, заглядывал в углы, в посуду, переворошил шитье, но, когда, откинув одеяло, стал рассматривать простыни, Варя не вытерпела и что было сил схватила его сзади за плечи, повернула к выходу и вышибла дверь. Околоточный вылетел в сени, раскатился на стылых ступеньках, опрокинул ведра, словом, наделал много шума.
Все это случилось в канун сочельника, а на другой день в город за праздничными покупками приехал Алексей Сергеич. Варя все время помогала отцу деньгами, и он не срывал ее с доходного места, но в этот раз она сама заявила, что вместе с ним уедет домой.
И уехала. Забытую крестьянскую жизнь ей приходилось начинать сызнова.
Отец не одобрял ее возвращения, считая, что она неплохо устроилась и, можно сказать, ломоть отрезанный. К тому же односельчане, видевшие Варю на улицах города в хороших платьях и базарских ботинках, хвалили Алексею Сергеичу его дочь, завидовали ему, и он даже немного гордился ею. И вдруг она снова в семье, снова лишний рот, лишняя обуза: поиски женихов, сватовство, расходы. Кроме того, Алексею Сергеичу казалось, что Варвара в чем-то обманула его, и оттого был суров с нею, не жалел ее ни на какие работы, да и сама она в душе своей искала раскаяние, будто согрешила в чем-то. «Это все слова купчика о моих порочных глазах, — думала она. — Да я-то себя знаю. Бесстыжие, льнут как мухи, а мои глаза виноваты».