Ошибись, милуя
Шрифт:
— Уж который раз прихожу, — снимая очки и промигиваясь, сказал Исай Сысоич, подслеповатый и по-детски беспомощный. — Как ты? Ты из ума нейдешь. Может, помогу тебе чем-нибудь. Вот и пришел. А?
— Так горько вчера было: одно к одному. Теперь лучше. Мать, она мастерица. Сам без малого старик, а мать — все мать.
— Фекла, известно, на все руки, да не о ней думки твои.
— То верно.
— А если ты ей напишешь, поймет она тебя?
— Поймет, думаю. Хотя…
— Все поймет и все простит, — заверил Исай Сысоич и поднял голос: — Садись и пиши.
— Да ведь посылать-то письмо надо через исправника. И когда оно дойдет. Ведь обо всем этом думать надо. Как все дурно. Все смоталось в один клубок.
— Нерешительный ты человек, Григорич. Все ощупью,
— А ведь я бы до этого, убей, не додумался, дорогой ты мой Исай Сысоич. Но коль влез ты в мои дела, то веди уж до конца. Сходи теперь же к Матвею Лисовану. Пока ничего ему не сказывай. Его и пошлем. Позови пока.
К вечеру Семен снарядил на своем меринке в Усть-Ницу Матвея Лисована. Перед дорогой Матвей выпил полуведерный самовар чаю, два шкалика перцовки и, налитый кипятком до своей рыжей бороды, потный, горячий, влез в тулуп, по правую руку умостил топор и выехал со двора.
— Тулуп-то, Матвеюшко, тулуп береги, — еще наказывала вслед мать Фекла. И, верно зная, что Лисован за скрипом полозьев не услышал ее, сокрушенно вздохнула: — Упикает он тулупик.
Исай Сысоич, запирая ворота, весело успокоил:
— Мы ему тадысь и голову отвинтим, и бороду перекрасим.
Мать Фекла, поднимаясь по ступенькам крыльца, размышляла вслух:
— Он всю жизнь прожил за своей бородой. Дома куска хлеба нет, а борода расчесана и умаслена, хоть в оклад да в передний угол.
XXIX
Варвара жила своими счастливыми ожиданиями. Прежде всего, ждала праздника покрова, когда должен был приехать Семен. Чтобы скоротать время, сперва считала недели, а потом и дни. Она не знала, да и не хотела знать, как и с чего начнутся перемены в ее жизни, но верила и вся отдалась своей вере, что для нее приближается самая лучшая, самая чаянная пора. Светлые надежды заметно смягчили и ее характер. Прежде она, строгая, безотказная и удачливая в работе, в семье была властна и сурова, ее побаивался даже сам отец, Алексей Сергеич, и вдруг в нынешнюю осень ее будто подменили: с тремя младшими братишками стала ласкова и добра, со старшей сестрой и ее мужем — тоже добра и почтительна, у отца то и дело искала совета по каждой мелочи, что нравилось Алексею и слегка заботило.
— У нас что, мать, с девкой-то? — спрашивал он жену. — Все «тятенька» да «тятенька». А то, бывалоча, и слова не добьешься. Видно, кому что, девке — жених, — весело вздохнул Алексей. — Так и живем.
— О дочери-то, окстись.
— Не нами заведено, не нами кончится. Ты гляди за ней, не качнулась бы на сторону — я слово дал Тихону Кузьмичу. Гляди вот, нагрянут: будь готова принимать сватов.
Отец, почти не имевший власти над дочерью, был доволен, что сыскал ей жениха и наконец сбудет ее с рук в хороший, капитальный дом. Но мать, Сергеевна, с болью и тревогой глядела на Варвару и знала наперед, что непростое это будет сватовство. В доме Варвара много забрала воли и стала совсем поперешной — другого слова у Сергеевны не было, — поперешная, потому как в любом деле все норовит поставить по-своему, а не как велят. Теперь вот и мучилась Сергеевна горькими догадками, что не чужому выбору радуется Варвара, а затаила на сердце что-то свое, любовное. Уж ей ли, матери, не видеть этого. «Да и что ж в самом-то деле, — совсем по дочери рассуждала Сергеевна, — выталкиваем свою кровиночку, отдаем не знай за кого. Жениха своего, со староверским именем Додон, девка и в глаза не видела. Может, брандахлыст какой. Али того хуже — хромой. Да времена-то, слава богу, не ранешные — силой не отдашь. И то опять, Алексей всячески нахваливает жениха, но ведь не ему жить с этим Додоном».
Сама Варвара помалкивала, да и говорить было пока не о чем, так как не было ни смотрин, ни сватов. Алексей, стакнувшийся с Додоном и отцом его, Тихоном Кузьмичом, тоже пока не мог сказать ничего определенного, хотя и было выпито ими заручное.
Теперь ждали сватов.
А к Варваре как бы пришло запоздалое, но радостное девичество, когда нет иных забот,
Бабы, глядя не непривычно приодетую, зардевшуюся Варвару, судачили:
— Жених надобен девке.
— Не иначе. Вишь, взялась догуливать, знать, последняя осень у девки.
— Алексей, сказывают, с капитальцем подгреб.
— То-то она рада-радешенька.
— Да уж вы, бабы, вовсе…
— Девка всем взяла, дай бог невеста.
— И мастерица.
В конце концов все сошлись на одном: что Варвара засватана и теперь с нетерпением ждет своего сладкого часа. Только Сергеевна в ночных молитвах страдала и плакала за дочь, потому как та проговаривалась ей, что ждет суженого, да не Додоном кличут.
За неделю до покрова у Сергеевны был день рождения, который не заведено было отмечать, но нынче он совпал с воскресеньем, и в доме испекли пирог. Все семейство было в сборе, к застолью управились с делами, прибрались сами и расселись вокруг горячего удавшегося, исходившегося паром пирога с тюменской визигой.
В красном углу сидел сам хозяин Алексей Сергеич, небогатые усы у него вразлет и вывершены на стрелку, костистый подбородок выбрит, правда с огрехами и порезами. Сам легкий, от усов и круглых глаз совсем вострый. Вострым его и на селе зовут. Справа и слева от него рассажены по особице, чтобы вместе не баловались, малые, Мишутка и Никешка, по отцу сухие и вертоглазые. От них по застолью зять, замученный зубной болью, старшая дочь Олена, на сносях, с синими, опавшими подглазьями. Напротив — Варвара, в суровом перегляде с братиками, которые без нее опять крутили швейную машину и запутали в челноке нитки. С угла, ближе к кухне, место Сергеевны, а сама она в новом переднике, румяная от печи и суеты, ждет, чтобы не ушел уже закипающий самовар.
Только-только Алексей взялся за нож и примерился к пирогу, как на улице перед окнами рассыпались веселые звоны колокольчиков. Миша и Никеша сунулись к окошку, вскочили на лавку на колени, запетушили в голос:
— К нам, тятька. К нам.
— С лентами, ух ты!
— А вот тебе лента, а тебе другая, — отец черешком ножа брякнул по стриженым затылкам малых и осадил их. Сам выглянул в окошко: в ворота уже входили двое. Пристывшую дверь в сенках отодрали так сильно и резко, что она взвизгнула на петлях, как собака.
Отталкивая коленями ноги Мишки и сворачивая его с места, отец полез из-за стола, метнув на Варвару короткий, но жесткий взгляд, как бы предупреждая: «Гляди у меня, без фокусов чтобы». Все остальные тоже поглядели на Варвару, удивляясь ее спокойствию и жалея ее, что только одна она не понимает важности приспевшего события. Но смотреть и думать о ней не было времени, так как через порог вступили гости. Они не отошли еще от дверей, а в избе уже сделалось тесно, свежо запахло снегом, морозом, стылыми сапогами и еще чем-то приятно незнакомым. Хозяин суетился, кланялся и казался перед широкими в движениях молодыми людьми совсем легким и маленьким. Перевешивая хозяйскую одежду в угол, освобождал ближние крючки и приглашал раздеваться: