Ошибись, милуя
Шрифт:
— Какое место? — поинтересовался Семен, вешая на деревянную спицу свой полушубок.
— Жилье, стало быть. Анисья топит кажин день. Чать, не к теплу теперь. Подойчица — Анисья-то. Я уже говорил ей: гляди у меня, топи хорошенько. Не весенняя пора — человек с мороза приедет.
— Заботливый ты, выходит, — похвалил Семен. — Как тебя звать-величать?
— Андрей Укосов.
Семен снял и на полушубок повесил шапку, волосы на висках пригладил ладонями, зябко потер руки:
— Кем же ты тут, Андрей Укосов?
— Конторщик, значит.
— А есть и казначей?
— Да то как. Есть. Илья Пахомыч. Только он к сестре
В коридоре конторщик Укосов опередил Семена и постучал в соседнюю дверь, на которой была прибита медная дощечка с гравированной надписью: «Управляющий».
— Входите, — шепнул он Семену, а сам шмыгнул к своим дверям.
II
Хозяин кабинета, Николай Николаевич Троицкий, стоял у окна и глядел на улицу. На подоконнике перед ним дымила махоркой жестянка, набитая окурками. Стука в дверь он, вероятно, не слышал и обернулся к Семену, когда тот уже вошел и поздоровался.
— А-а, — радостно распахнул он свои длинные руки навстречу гостю, — божьей милостью Семен Григорич. Здравствуй, здравствуй. Давай сразу будем на «ты». Как добрался? Там, у себя, еще не был?
— Я прямо с дороги. — Семен подал руку хозяину, и тот мягко обхватил ее своими длинными гибкими пальцами.
— Значит, не был, — уточнил Николай Николаевич и стукнул в стену Укосову. Тот мгновенно появился на пороге, видимо, стоял под дверями кабинета.
— Лети-ка ты, братец, к Анисье и накажи, чтобы прибрала там — хозяин-де приехал. Ступай. Да закусить пусть соберет. Быстро чтобы: мы вместе придем. Пособи ей там, что надо. Так, так. Ну, садись, Семен Григорич. Садись, станем знакомиться.
Николай Николаевич высок ростом, худ, в окладе льняной мужицкой бороды, подстрижен обрубом. Одет в черную суконную толстовку без пояса, на ногах белые, осоюженные красным хромом бурки. Он убрал со своего стола шахматную доску и осторожно, чтобы не нарушить партию, поднял ее на застекленный шкаф. Две оставшиеся фигуры взял в руки и сел с ними на свое место за столом.
— Тебе после дороги-то не шибко до разговоров, да мы коротко, пока конторщик наш добежит да скажет, а следом и мы. Можно бы сразу ко мне, да мальчонка у нас расхворался. Три годика. А здесь ведь ни врача, ни фельдшера, все на жену. Она с ног сбилась, бедняга. Ну да господь милостив, все уладится. Так, значит, ты сюда, сколь мне известно, с доброго согласия?
— Взялся было за свое хозяйство, да община, будь она неладна, вяжет по рукам и ногам. Хозяева, что покрепче, обмоглись и хороводят. Им и община на пользу. У вас же совсем другое дело. Тут всякому охота попытать своего счастья. И я не исключение.
— Ну, счастье, Григорич, — штука призрачная: его ведь кто как понимает. Однако при полном одичании российского земледелия, на фоне его первобытного состояния идея фермерства — крупный шаг вперед. Конечно, как в каждом большом почине, множество неразрешенных вопросов. Я вижу тут уйму нелепостей, однако глубоко осознал выгоду и разумность нового дела. Это главное, и буду весьма рад, коли окажешься моим единомышленником. Но об этом будет еще время. Ты, на мой погляд, не куришь? По всем статьям молодец. А я, брат, иногда и самосад жгу с мужиками. Сближает. Одна беда только, — Троицкий
— В шахматишки не балуешься?
— Не научился. Для них ведь время нужно.
— Научим и время найдем. У нас здесь народец попа в грех введет.
— Это как?
— Давай, Григорич, порешим прежде всего: пока ты сам не оглядишь хозяйство, я ничего тебе подсказывать не стану, дабы не влиять на твои впечатления. Ведь я в каждой мелочи человек заинтересованный, поэтому волей-неволей буду гнуть в свою сторону. А тебе нужна чистая истина, без оценок. Но показать — все покажу. О ферме по округе ходят самые противоречивые слухи — это ты и без меня знаешь, — а мы с тобой обязаны знать только одну правду. О себе скажу, что я доволен и горжусь судьбой, что она завела меня в это захолустье. А теперь одевайся и пойдем в твою обитель. Гляди, так Анисья уж развернулась. Она баба торопкая.
Семен оделся в нарядной и сразу вышел на улицу к своим санкам. Сюда он ехал неспешно, однако за дорогу лошадь его разогрелась и сейчас на морозе густо заиндевела. Он озабоченно рукавицей смахнул с ее спины куржак, ладонью пощупал под хомутом — потник был сух, значит, лошадка выстоялась.
На крыльце появился Николай Николаевич в дохе из густой рыжей собачины, в высокой, из серого барашка, папахе. В модных бурках, ладно по-зимнему одетый и в мягкой бороде, с улыбкой, казался уютно утепленным и добродушным.
— А денек-то, денек, — восторженно объявил он. — И до чего же они хороши, эти тихие морозы. Охотой, говорю, не увлекаешься? М-да, человек ты, гляжу, без слабостей. А я и с ружьишком балуюсь. Зайцев ноне — мало в избы не заскакивают. Все собираюсь на соболя, да собаки доброй нету. А без собаки его не взять. Давай правь за мной. Да тут ехать-то всего ничего. Вон третий дом по левую руку, в белых наличниках. Напротив и моя изба. Сейчас велим Укосову кобылку твою на конный двор, а мы, коли не засидимся, так и по хозяйству еще пройдемся. Тут все под рукой. Да загадывать не станем.
Конторщик Андрей Укосов, в шапке и одной рубахе под жилеткой, уже приплясывал у новых тесовых ворот, видя и поджидая приближающихся гостей.
— Ну и как тут?
— Все уподоблено, Николай Николаич.
— Сейчас Семен Григорич возьмет вещички, а лошадь ты отведешь на конный. Пусть ее приберут. На стол-то Анисья собрала что-нибудь?
— А то как. Укосов взялся — плохо не сделает.
— Хвастун ты, Укосов. Помоги-ка вон Григоричу.
Анисья, розовощекая, небольшого росточка молодуха, в новом голубеньком переднике, встретила гостей на крыльце с улыбками и поклонами. У ней в розовых мочках маленьких ушей под стать ее улыбкам поблескивали серебряные сережки. А в открытых глазах покачивалась тихая устоявшаяся синева.