Ошибись, милуя
Шрифт:
— Нам бы поговорить, Варвара Алексеевна.
— О чем же нам поговорить-то?
— Будто и не знаешь.
— Где ж знать, Додон Тихоныч, от гостей, что ни день, отбою нет, каждого нешто узнаешь. Вы, я слышала, промышляете по части кож — так это с отцом надо.
Додон принял слова ее за шутку и, надеясь, что Варвара все знает, разволновался, хотел ответить тоже шуткой, но веселого ничего не мог придумать и мял на губах горько-счастливую улыбку. «Пусть она говорит, — решил он. — Она лучше меня рассудит, и все будет правильно. Она уже поняла, что я залетел… Но я добрый, тихий, сказать бы ей, что ничего нам
— Скучно тебе, Додон Тихоныч? Шел бы и ты прогулялся. Село у нас — по всей Туре поискать.
— Нет, нет, Варвара Алексеевна. Яви милость, послушай. Мне кажется, мы первый и последний раз. Я, Варвара Алексеевна, как увидел тебя нынче по весне — на постоялом дворе, как увидел и с тех самых пор живу вроде убитый. Все у меня как было, все по старым местам, и все вместе со мной убито. Ты только не смейся.
— С чего ты взял?
— Да уж как хочешь. И то сказать, надо мной всегда посмеиваются, когда мне горько. Я ведь не сам, Варвара Алексеевна. Сам бы я ни в жизнь не насмелился. Вон ты какая! Прямо как будто не из наших земель. А старики нажужжали, твой да мой: пара-де мы. А я смотрю на тебя — и какая я тебе к черту пара! Так вот и пошло кувырком. Тятенька твой заверил совсем. Он, пожалуй, и сбил с толку… Папаша твой.
— Ай своего ума-то нету совсем? — усмехнулась Варвара, глядя на Додона исподлобья.
— И при уме люди ошибаются и смешными бывают Да я и без стариков горел как в огне. На икону гляжу, а вместо богоматери тебя вижу. Вот и надумал: поеду, погляжу хоть изблизи.
— Прямо ведь бог знает что говоришь. И доволен теперь? Увидел.
— Может, и доволен. Да ведь нашим желаниям, Варвара Алексеевна, грани не положено, оттого, может, и лезем со свиными рыльями в калашный ряд.
— Это уж ты, Додон Тихоныч, через край. Уничижение паче гордости.
— Да разве я о себе. Я что, какой есть, такой и есть. Ты, говорю, будто не из наших мест. Редкая ты. Вот и вышло, не в те сани сажусь. Но если бы, Варвара Алексеевна, если бы хоть маленькое от себя словечко, я, наверно, стал бы другим. Можете вы это?
— Нет, Додон Тихоныч. Нет. Я, как говорится, земля опаханная.
— Я все это знал. Знал наперед. Пошли вам господь всего лучшего. А отцу, Алексею Сергеичу, придется что-то соврать, чтобы он не бранил тебя. Уж раз такое дело, я тебе добра желаю.
— Да я своего батюшки не особенно-то… Однако тебе спасибо. Вишь, какой ты.
— Коли душа лежит к человеку — не о себе уж думаешь.
С широкого и добродушного лица Додона все время не сходила тихая улыбка, и говорил он о себе с таким доверием и таким вроде бы излишним откровением, что Варвара попервости приняла его за простоватого малого и отвечала ему с шутливой усмешкой. Однако чем больше присматривалась к нему, тем тревожнее понимала, что ошиблась, находя в его открытом лице, в его легкой, наивной улыбке пронзительную доверчивость доброй и чуткой души.
— Я, Додон Тихоныч, — качнув головой, призналась Варвара, — натерпелась от своих
Но Додон последних слов Варвары не расслышал, потому что, занятый своими мыслями, вдруг ответил на них вслух:
— Да, да, хорошая земелька впусте не гуляет. И правда, своего ума нет — у телеги не займешь. Значит, конец.
— А хочешь, Додон Тихоныч, я тебя познакомлю? Есть у меня на примете славная, милая. Хочешь, а? — Варвара сморщила губы и дружески подмигнула: — Хочешь, спрашиваю?
— Чтобы только тебя видеть.
— Такая девушка, Додон Тихоныч. Такая, что все забудешь, а меня и подавно. Вот и договорились: начнутся рождественские праздники, и приезжай. Не я буду — сосватаю.
— И на том спасибо.
Немного успокоенная своим неожиданным, но ловким предложением, Варвара совсем повеселела:
— Ты, Додон Тихоныч, посиди немного, я подогрею самовар, и мы попьем чайку. — Она подхватила самовар, а Додон опередил ее, чтобы открыть перед нею дверь, но, взявшись за дверную ручку, помедлил:
— Ты не осердишься, если я до рождества приеду? Раньше.
— Не осержусь, Додон Тихоныч. Приезжай накануне.
Выйдя на кухню, Варвара сунула самовар на подставку и тут же забыла о нем. Живя всю осень своим близким счастьем, она легко поверила, что истинно помогла Додону, которому теперь тоже славно и хорошо. «Он чистый и честный, — призналась она. — Даже и не подумаешь, что есть еще такие. И каждому словечку веришь. Да и как же иначе-то, когда сама считаю дни, жду, верю. Только уж и покрова прошли… Боже праведный…» Но растревоженная любовными мыслями, она думала ласково и о Додоне, и о себе, и больше всего о Семене. Вспомнив, что он должен был уже приехать, она, как с нею часто случалось за последнее время, вся горячо пыхнула и, закинувшись шалью, на ходу надевая шубейку, выскочила в сени, на мороз.
А Додон, тоже радуясь своей какой-то неопределенной надежде, долго ходил по горнице, курил, выпил две рюмки настойки и все ждал Варвару.
Из кухни, приоткрыв дверь, заглянул Алексей Сергеевич, не увидев никого за столом, вошел в горницу и — к графину. Потом на тарелке вилкой выцеливал гриб и, ткнув дважды, не попал, взял пальцами.
— Дак ты тут, оказывается, — удивился он, увидев Додона, стоявшего у окна за кадкой с фикусом. — И на-ко, ты один. А где же Варька? — Он приложил палец к губам и подмигнул на дверь: — А мы там с зятьком хряпнули по рюмашке. Мужик вчистую смаялся зубьями. Полечились. Подвигайся-ко к столу. Так Варька-то, она что? Ох поперешная девка, но вот она где у меня, — Алексей Сергеич тряхнул крепко собранным кулаком и, не разжимая его, ногтем большого пальца дернул по острым усам. — Спелись, спрашиваю? На то и оставлены были.
— Нет, Алексей Сергеич. Погодить придется. Варвара у вас девушка важная, рассудительная, с ней степенно надо. Не сразу.
Хозяин вознес было налитый стаканчик, но отставил его и обострил глаза:
— Ты сватать приехал и веди свое дело, а мы сами знаем, что ей надо. Выдумал: степенно. Ты дом мой не конфузь и слушай, что говорят старшие — Тихон Кузьмич, твой родитель, и я, значит. От отца тебе что было наказано?
Додон краснел и потерянно улыбался, и хозяин, видя в госте заминку, поучал, откровенно злобясь: