Ошибка Оноре де Бальзака
Шрифт:
Он не успел оглянуться, как вышла Ева. За спиной вырос безмолвный Леон. Подал шляпу и палку. Поддерживая Эвелину под локоть, Бальзак провел ее к экипажу. Помог сесть и сел сам, едва умещаясь на мягком глубоком сиденье.
Леон махнул рукой, и кучер натянул вожжи. Ландо покатилось, мягко покачиваясь. Тень от экипажа, длинная и расплывчатая, передвигалась между деревьями по желтеющей траве. На колени Эвелины упал сухой листок. Бальзак взял его, осторожно подержал на ладони. Растер в руке и бросил. Порывистый ветер подхватил и понес клочки. Эвелина только улыбнулась. Бальзак пожал ей руку.
О недавней
Светил им в пути Волосожар [1] , слали свое холодное сияние полная луна и далекие мерцающие звезды, а Чумацкий Воз [2] показывал дорогу на запад; над безлюдным простором степи глубоко и тяжко дышала осень. И так каждый год пересекали они эту степь, с юга на запад, с берегов Крыма в Верховню. Их было немного— двадцать чумаков. Младшему из них, Василию Манжуре, едва пошел девятнадцатый. Весельчак парень, стройный, высокий, овеянный терпкими ветрами бескрайней степи, Словно воронье крыло, спадала чуприна на высокий лоб, взор светился прямотой и отвагой.
1
Волосожар — созвездие Плеяд.
2
Чумацкий Воз — созвездие Большой Медведицы.
Вот уже третий раз идет Василь с чумаками. Неторопливо шагают по пыльной дороге волы. Поскрипывают ярма. Визжат давно не мазанные колеса, под камышовыми циновками драгоценный груз — соль. Соль можно было бы покупать в Бердичеве либо в Фастове, но по приказу графини ее привозили из далекого Крыма. «К чему даром тратить деньги, — сказала она управителю Каролю, — когда волов у нас вдосталь, а в крепостных тоже нет недостатка», — и каждый год настырный управитель гнал обозы за солью. В далекий путь с чумацким обозом Василь попросился сам. Как-никак все-таки воля. Идешь по безлюдной степи возле спокойных, равнодушных волов, и если бы не чумаки впереди и позади да не песни, призывные и печальные, почитай — свободен, ни от кого не зависишь, один на всем свете.
В этом году чумаки возвращались из Крыма с полными возами; впереди обоза степенно шел дед Мусий, тот самый, что, по его словам, под чумацким возом родился, под ним собирался и душу богу отдать. Чумаки знали, что одного обоза хватило бы верховненским господам на всю жизнь, но их ежегодно посылали вновь и вновь — ловкий управитель Кароль продавал соль на ярмарках в Бердичеве и Сквире, продавал от собственного имени, чтобы не путать в коммерческие дела ее светлость Эвелину Ганскую, хотя весь доход поступал в распоряжение графини.
Василь печально шагал за своим возом. Давно уже миновали «Золотой петух», жилище Лейбка на гетманском тракте, а из головы все не выходила картина опустевшей корчмы. Вышел к чумакам один только старик корчмарь, подал водку, хлеб, лук, стоял поодаль, присматриваясь к ним, а Василь все ждал, что вот откроется низкая дверь и войдет Нехама. Но чумаки поели, поговорили, выслушали несколько сказок деда Мусия, а Нехама все не появлялась. Не стерпел
— Нету Нехамы.
— Куда ж она подевалась? Уж не выдал ли ты ее замуж, старый лиходей? Вот ужо Левко с тобой рассчитается.
— Что там Левко, — печально покачал бородой корчмарь. — Вот твой Левко. — И он дунул в пальцы. — Хуже, сынок, не знаю, что и делать. В Бердичеве Нехама, взял ее к себе Гальперин. Пускай, говорит, в городе поживет, а то в степи совсем одичает.
Лейбко не хотел ее отпускать, но банкир пригрозил, что совсем выгонит его из корчмы. На глазах у старика выступили слезы. Внимательно слушал его Василь, прислушивались чумаки.
Дед Мусий сочувственно сказал:
— Беда, брат, беда. Не жди от богатея добра. Погубит девушку…
— Ох, горе мне, горе, — только и смог вымолвить корчмарь.
Горе и впрямь лишило его языка, туманило взор.
Василь задумавшись сидел на лавке. Знает ли об этом Левко? А жаль Нехаму. Добрая девушка. Сердечная.
— Вернется к тебе да еще с богатым женихом, так позови на свадьбу, — говорил он корчмарю, сам не зная зачем. Сердце его сжималось от горькой печали. «Знает ли Левко?» Каково-то ему теперь… Видать, нет счастливой судьбы подневольному человеку.
…Лейбко вышел из корчмы и даже не показался, когда чумаки трогались в путь.
Василь, взволнованный, молча шагал за возом. Не увидит, верно, больше Левко кареглазой Нехамы. Может, другого полюбила? Другой приворожил девичье сердце? Слыхал Василь про этого ростовщика, богача Гальперина, и даже видел его в Верховне, да разве впору ему причаровать девушку. Какой из него чаровник? Старый леший. Василь насупил брови, глубокие морщины залегли на переносье. Грустная чумацкая песня еще больше гнетет. Скоро Верховня. Возвращался из Крыма, полный надежд. А где они теперь? Кураем-травой покатились по ветру, прибило их к земле буреломом, захлестало дождями. В вышине над чумацким обозом кружит ястреб; могучими взмахами крыл рассекает синеву. А внизу, над круторогими волами, чирикают воробьи. Дорога уходит вперед.
Дед Мусий слез со своего воза. «Старые кости поразмять пора», — подумал, поискал глазами Василя, направился к нему. Догнал, положил на плечо морщинистую черную руку.
— Такие-то дела мирские, парень! — Дед пошел рядом с Василем, шаркая лаптями по пыли. — Погорюет Левко да и забудет. Оно, может, и к лучшему. Веры они не одной, бог у нас не один. Разве мог он с нею обвенчаться? Умом пораскинь.
— Я давно пораскинул, — тихо отозвался Василь. Мысли его устремились в Верховню, к Марине. — Давно порешил… — Он не докончил, задрожал голос.
Василь поднял голову, — ястреб стремглав упал вниз, схватил над самой землей суслика и тотчас взмыл в лазурь.
— Бабье лето, — промолвил дед Мусий, снимая рукой липкую паутину, — а у меня и бабы нет, давненько твоя бабка померла, ой давненько.
— Управитель Кароль запорол, — проронил Василь.
— К чему вспоминать, не поможет. Беда на беде едет, бедой погоняет.
Нахмурился дед. Подождал своих волов. Взобрался на телегу. Волы, понурив головы, неторопливо перебирали ногами. На ярме пыхтели и чирикали воробьи. Дед Мусий разгневался: