Ошибка сказочника
Шрифт:
– Он и получал. Каждый раз в новом отделении. Не знаю как, но каждый раз ему выдавали абсолютно чистые, легальные бумаги. Включая последний паспорт, выданный на имя Бессмертного Алексея Ивановича 1975 года рождения УВД Пушкинского района города Ленинграда. Основание – утеря прежнего.
– Потрясти их, Леонтий Васильевич! – воскликнула Маргарита. – Наверняка же умздили их – вот и состав!
– Наверняка, – кивнул Шмидт. – Но трясти их нельзя, дело может пойти по инстанциям.
– И что? – недоумевающе нахмурилась Маргарита.
– А то, что пока я сам не понял, с кем имею дело и что это
– То есть, как исчезал? – не понял Никита.
– А вот так. Был – и нету! Он берёт билет на поезд. Сходит на какой-нибудь уездной станции – и всё. И пропадает на пять-шесть-семь лет. Потом всплывает в каком-то городе на другом конце страны – с новыми документами, новой биографией, новыми родственниками и друзьями, готовыми поручиться за каждое его слово. Если сейчас мы допустим хотя бы малейшую оплошность, он снова исчезнет. И кто знает, где и когда объявится в следующий раз.
– Мы?! – Маргарита почувствовала радостное возбуждение. – Леонтий Васильевич, вы хотите его брать здесь, у нас?
– Да, ребята, – кивнул Шмидт. – Времени у меня осталось мало, через год-другой попрут на пенсию. И пора уже разобраться с этим типом. Сдаётся мне, в этом вашем Волхове он застрял неспроста. Никогда он ещё не жил так долго на одном месте. По крайней мере, за известный мне период.
Глава 4
Дом на окраине города
Раньше на этом месте стоял старый деревенский дом-пятистенок с крашеными резными наличниками по окнам и затейливой узорной резьбой на коньке. Дом стоял на отшибе, на старой Ладожской дороге, примыкая к лесу, и, хоть и был приписан к городу и числился по улице, но до ближайшего соседнего дома от него было не меньше километра.
Чей это был дом и кто его хозяин, точно уже никто не знал. Редкие старожилы поговаривали, что дом этот поставил какой-то солдат, вернувшийся с войны. Кажется, из Восточной Пруссии, а может и нет. Точно, что был не местный – это повторяли все, кто хоть что-то помнил. Смоленскую его деревню немцы разорили дотла, и возвращаться туда солдат не захотел.
С солдатом была баба на сносях – это тоже кое-кто помнил. То ли немка, то ли полька. А, может, и латышка? А, может, и латышка, соглашались собеседники. Говорила по-русски плохо, звали Мартой. Да, кажется, Мартой.
Солдат устроился шоферить на хлебобулочный комбинат, баба его пошла в фельдшеры. Нормально вроде жили, но недолго. Солдат скоро помер – то ли инфаркт, то ли инсульт – удар, одним словом. Баба его поревела-поревела, да и переехала куда-то с маленькой дочкой. Куда – никто не знал. Но дом не продали. Хорошие можно было деньги взять за почти новый дом, но не продали. И не навещали.
Так и стоял этот дом, пустой и одинокий, выцветая от ветра и дождя, скрываясь в разраставшихся зарослях вишни, терновника и облепихи. Мальчишки с окраины облюбовали дом для своих затей, периодически устраивая в нём штаб полка. Родители не обращали внимания, пока один из ребятишек не провалился и не утонул в прогнившем и заросшем колодце. После этого всем «бойцам» надавали по шее и строго-настрого запретили подходить к заброшенному дому. Ещё какой-то местный пьяница, облюбовавший было дом для ночевок, провалился в этот же колодец и болтался в нём, распухая, четыре дня, пока не нашли. Дом окончательно обрел дурную славу, и местные стали предпочитать обходить его стороной.
Но вот одиннадцать лет назад жарким июльским утром по сонным разморённым улицам Волхова промчался серебристый кабриолет. За рулём сидел молодой парень с гладко зачёсанными назад волосами и белоснежными голливудскими зубами. Парень въехал в Волхов со стороны Питера, промчался через весь город, выехал на Старую Ладожскую дорогу и затормозил у того заброшенного солдатского дома.
Бабы, шедшие в ближайшую рощу резать веники, рассказывали, что молодой столичный хлыщ в светлых летних брюках был не один. Словно бы с ним был Бессмертный (тогда-то ещё не знали, кто это; говорили: «какой-то мужик»); будто бы они постояли около дома, осмотрелись; будто бы парень что-то доказывал, а мужик просто смотрел и кивал.
Потом, никого не спросясь, приезжие прошли, точнее продрались сквозь заросли лопухов и крапивы, к дому, обошли его по стенке и скрылись за огородом, причём молодой изрядно ругался, поминутно отдирая репьи от своих белых штанов. Бабы было крикнули им про колодец, чтоб не пропали, как прочие, но приезжие уже скрылись из виду, а бежать за ними бабы поостереглись.
В этот же день серебристый кабриолет видели у здания администрации, а его молодого водителя с папкой каких-то бумаг – в кабинете мэра. Через неделю к солдатскому дому подъехали бульдозеры с экскаваторами, снесли обветшалый покосившийся пятистенок, расчистили участок, и бригада строителей принялась за работу.
К концу осени на месте старого солдатского дома стоял новенький небольшой особняк, обнесенный невысокой кирпичной оградой с заасфальтированным подъездом и засеянным на английский манер газоном. Заросший огород переделали в небольшой парк, колодец вычистили и отреставрировали, а заднюю часть усадьбы, которая смыкалась с лесом, протянули подальше, захватив оградой мощный пятисотлетний дуб. Дуб этот помнил ещё времена Ивана Грозного, и пара местных активистов недовольно ворчала, что вот, мол, столичный миллионер коррумпировал власть и прихватил себе заповедные земли.
Ни лес, впрочем, не был заповедным, ни Алексей Иванович, поселившийся в новеньком особняке, не казался миллионером. Жизнь он вёл скромную, тихую, уединённую. Открыв частную практику и приобретя некоторую известность, познакомился с отцами города, чьи жёны и дочери полюбили водить своих проблемных детишек к безотказному терапевту.
Знакомства свои он старался не афишировать и не использовать. Иногда принимал приглашения в гости какого-нибудь начальника или директора, пару раз бывал на приемах в мэрии, но за исключением этого в общественной жизни не участвовал, а в политической тем более. Мало-помалу все в городе привыкли, что у них есть высококлассный психотерапевт, которому не страшно доверить любого, самого проблемного ребёнка.