Ошибка сыщика Дюпена. Том 1
Шрифт:
Реакционеры моментально подхватили признание Ласенера и не преминули поддержать и развить мысль о происшедшем якобы превращении его бандитизма в социальное бунтарство. Родилась легенда о «поэте-революционере», которую поспешили использовать, чтобы очернить подлинных борцов.
Таким образом, Ласенер был не только зачислен в список поэтов-преступников, какими вынужденно в прошлом стали, скажем, Франсуа Вийон или Лассе-Майа, но и оказался в особом положении «интеллигентного» убийцы, вставшего на путь преступления во имя «идеи» мести обществу.
«Этот человек бессмертен», — изрек полтора века назад писатель и журналист Леон Гозлан, имея в виду, что в лице
писал Теофиль Готье в стихотворении «Ласенер».
Воздал должное «поэту-громиле» и другой сочинитель того времени, Эжезиппо Моро. В сатирических стихах «Поэт Ласенер», разоблачая ореол бунтаря и справедливого мстителя, он гневно обличал убийцу, который осмелился называть себя поэтом, «в старушечьей крови сбирая луидоры». Это был ответ представителя республиканских кругов тем, пишет Ю. Данилин, исследователь творчества Э. Моро, кто пытался использовать имя Ласенера для борьбы с демократическими силами.
Тем же собратьям по перу, кто не знает, как добиться известности, Э. Моро давал иронический совет: встать, как Ласенер, на путь преступления:
Вам нужно покорить читателей? Так что ж? Пускай как молния сверкнет ваш острый нож Средь людной улицы над жертвою кровавой, И — пред сбежавшейся полицией и славой, Избрав подножьем труп, — вы покорите мир, Держа под маскою тетрадь своих сатир!На Западе буржуазные историки и сегодня пытаются представить судьбу Ласенера как обвинительный акт гуманности, а его самого сделать апостолом дегуманизации. «Человеком нашего времени» назван он в предисловии к последнему изданию его мемуаров, выпущенных в Париже в 1968 году. В том же году в Лондоне был показан телеспектакль «Литератор-убийца», а еще ранее, в 1946 году, образ Ласенера возник на киноэкране в французском фильме «Дети райка».
Если и был прав Леон Гозлан, то лишь в одном — в течение более века образ Ласенера привлекал писателей и поэтов.
Чем можно объяснить такое внимание?
Тема преступления, как отражение преступления в обществе, занимала писателей во все времена — от создателей античного эпоса до Шекспира, Бальзака, Золя, Достоевского. «Грабеж и убийство, шантаж и предательство, — говорит болгарский писатель Б. Райнов в своем исследовании, посвященном «черному роману», — в той или иной форме присутствуют в великом множестве художественных произведений». В связи с этим вспоминаются слова А. Франса о том, что «не будет преувеличением сказать, что пролитая кровь заполняет добрую половину всей созданной человеческой поэзии».
Особенно широкое распространение тема преступления получает в европейской
Лучшие из писателей прошлого стремились, таким образом, не бесстрастно живописать пороки и преступления, но ощущали необходимость заботиться о нравственном здоровье нации, выставлять язвы общества на всеобщее обозрение.
В связи с этим и заинтересовал многих литераторов образ Ласенера.
Казалось, французскую публику тех лет трудно было удивить типом вора и бандита — общество кишело ими, процессы и казни не прекращались. И чтобы воссоздать социальный и историко-бытовой фон, на котором стали возможны отдельные «беспримерные» уголовные преступления, писатели обращаются к судебной хронике, в ней черпают сюжеты и образы. Жизнь преступного мира, похождения авантюристов становятся излюбленными темами. Даже исторический роман преимущественно избирает жестокие сюжеты и мрачные сцены.
Чудовищные преступления, нагромождение ужасов, самые невероятные ситуации возникают в литературе как отклик на события времени, характеризуют нравственное состояние тогдашней Франции. В свою очередь, в Англии возникает целый жанр так называемого «ньюгейтского романа» — популярной литературы о преступлениях.
Среди тех, чье воображение в той или иной степени оказалось во власти личности Ласенера, был Стендаль.
В работе над романом «Ламьель», оставшимся незаконченным, Стендаль воспользовался данными шумного процесса авантюристки и преступницы, известной в 20-х годах прошлого века как «донья Конча». Отчет о суде над нею был опубликован в «Газетт де Трибюно». И то, что казалось редактору этой судебной газеты «чем-то невероятным» — женщина влюбляется в бандита, который собирался ее убить, — писатель с успехом использовал в романе. Разбойник
Вальбер с ножом в руках, по замыслу автора, должен был встретиться с Ламьель в момент ограбления ее квартиры. Как пишет исследователь творчества Стендаля Жан Прево, установивший источники этого романа, бандит Вальбер, увидев грудь Ламьель, должен был произнести: «Очень жаль», пощадить героиню и влюбить в себя. Ей кажется, что в беглом каторжнике и убийце она нашла того, которого так тщетно и долго искала — настоящего человека. Он покоряет ее сердце своей искренностью и активной деятельностью, и она гибнет, спасая его, для чего поджигает здание суда.
Был ли прототип у Вальбера? — спрашивает Жан Прево. И отвечает утвердительно: «Ламьель должна была найти свою большую любовь и невольную причину собственной смерти в страстной привязанности к несколько романизированному Ласенеру». Стендаль переписывает слова Ласенера, в нескольких строках рисующих образ Вальбера: «Я воюю с обществом, которое воюет со мной. Я слишком хорошо воспитан, чтобы работать собственными руками и зарабатывать три франка за десять часов работы». О тонких руках Ласенера тогда много писали, Теофиль Готье изобразил их так: