Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография

Лекманов Олег Андершанович

В центре мандельштамовских текстов 1931 года – знаменитое стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…», создававшееся с 17 по 28 марта. В одном из эпизодов «Путешествия в Армению» (работа над которым была начата в апреле этого же года) Мандельштам сравнивал себя с «мальчиком Маугли из джунглей Киплинга» (III: 195). В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков…» он, обыгрывая ключевую фразу киплинговской сказки («Мы с тобой одной крови – ты и я»), подобно Маугли отказывается от своего «волчьего» прошлого ради «человечьего» настоящего:

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей,Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной

красе.Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет [601] .

601

Подробнее об этом стихотворении см., например: Гаспаров М.Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 44–45.

Но современникам было легче представить себе Мандельштама как раз в образе загнанного в угол зверя. Первыми слушателями стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» стали выдающийся актер-чтец Владимир Яхонтов и его жена Лиля (Еликонида) Попова, с которыми Мандельштамы особенно тесно сошлись в 1931 году. «…Он затравленным волком готов был разрыдаться, и действительно ведь разрыдался, падая на диван, тут же только прочтя нам (кажется, впервые и первым) “Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей”», – записал в своем дневнике Яхонтов [602] . (С Лилей Поповой и Владимиром Яхонтовым Мандельштамы познакомились зимой 1927 года, когда и те, и другие жили в Детском Селе. Позднее Попова описала совместное с Мандельштамами празднование 1 мая 1928 года: «…Мы остались без куска хлеба. Администратор забыл про нас. Я из теплых перчаток соорудила окорока и украсила бумажками, как это бывает на праздничных столах. Наш стол был составлен сплошь из бутафорских вещей. Мы пригласили Мандельштамов и долго веселились. В награду за нашу выдумку они пригласили нас к себе на обед и накормили» [603] ).

602

Яхонтов В. [Запись из дневника от июля 1931 г.] // Памятные книжные даты – 1991. М., 1991. С. 139.

603

Цит. по: Швейцер В.А. Мандельштам после Воронежа // Вопросы литературы. 1990. № 4. С. 239–240.

Еще один ключевой помимо киплинговского подтекст стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» – стихотворение его любимого Верлена, которое мы приводим здесь в подстрочном переводе:

Ибо действительно я много страдал,Загнанный, затравленный, как волк,Который не может больше блуждать в поискеХорошего отдыха и надежного пристанищаИ который прыгает, как ягненок,Под ударами целого племени.Ненависть, желание и деньги,Хорошие волкодавы с исправным обонянием,Окружают меня, сжимают меня.Это длитсяВ течение лет! Обед из смятенья.Ужин страхов, трудное пропитание!Но в ужасе родного лесаВот борзая судьбы.Смерть. Животное и бестия!Полумертвый: смертьКладет на меня свою лапу и кусаетЭто сердце, не прекращая борьбы!И я остаюсь окровавленный, тащаСвои кровавые следы к потоку,Который воет посреди моего целомудренного леса.Дайте мне умереть, по крайней мере, вы,Мои братья, Волки! Для лучшего,Которое моя сестра Женщина-Волчица опустошает [604] .

604

Перевод выполнен Я.С. Линковой по изданию: Oeuvres completes de P. Verlaine. Paris, 1900. Vol. II. Р. 75–76.

В таких стихотворениях Мандельштама апреля 1931 года, как «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» «Неправда» и уже упоминавшееся «Я пью за военные астры…», неприятие окружающей действительности было столь велико и лично окрашено, что оно просто не могло найти себе точных соответствий в советских газетах того времени. Отметим лишь, что в мандельштамовском стихотворении «Рояль» (16 апреля 1931 года) почти наверняка идет речь об одном из двух концертов пианиста Генриха Нейгауза, так анонсировавшихся «Известиями»: «Госуд<арственный> Академич<еский> Большой театр Союза ССР. 7 и 8 апреля, в 1 час дня, симфонические концерты. Дириж<ер> Игнац Вагхальтер. Исп<олняют> оркестр ГАБТ СССР и Г. Нейгауз. В прогр<амме>: Бетховен 3-я симф<ония> (героическая), 5-й конц<ерт> для ф<орте>п<иано> с орк<естром>, Брамс 1-я симфония» [605] .

605

Известия. 1931. 4 апреля. С. 4.

Однако в двух своих длинных стихотворениях – «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (май – 4 июня 1931 года) и «Еще далёко мне до патриарха…» (май – сентябрь 1931 года) – Мандельштам вернулся к заинтересованному диалогу с советской современностью и с советской прессой.

В первом стихотворении присутствует прозрачный намек на мартовский процесс «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)»: здесь изображается цыганка, на поводу у которой «арестованный медведь гуляет – / Самой природы вечный меньшевик». Еще через две строки поэт дает не слишком лестную характеристику чересчур легко меняющему свой облик, «жуликовато» конъюнктурному времени:

Я подтяну бутылочную гирькуКухонных, крупно-скачущих часов.Уж до чего шероховато время,А все-таки люблю за хвост его ловить:Ведь в беге собственном оно не виноватоДа, кажется, чуть-чуть жуликовато…

Эти мандельштамовские строки, как кажется, должны быть поставлены в контекст групповой идеологической полемики, вылившейся на страницы «Литературной газеты» в апреле 1931 года. Сначала Николай Асеев напечатал в газете выдержанную в лефовском духе и содержавшую прямые отсылки к Маяковскому статью «Мои часы ушли вперед»: «– Мои часы уходят вперед. Я купил их в распределителе по ордеру. Они собраны уже на советской фабрике. В первый же день хода они ушли вперед на двадцать минут. Ничего. Я доволен своими часами. Пусть только они не отстают. С ними я не опаздываю <…>. “Наш бог – бег, сердце – наш барабан” <…>, мои часы ушли вперед. Переводить ли мне их каждодневно? Развинчивать ли их, копаться ли в них самому или отдать в починку – новые, только пущенные, не желающие отставать от своего времени? Нет, чинить я их никому не отдам. И сам копаться не буду. Они сделаны на советской фабрике. И с ними я не опоздаю» [606] . Затем Асееву с ортодоксальных советских позиций ответил Илья Сельвинский: «Часы на кремлевской башне бьют полден<ь> как раз в тот момент, когда солнце находится в зените. Двенадцать ударов – и куранты вызванивают “Интернационал”. Это символ того, что большевистский циферблат находится в полном соответствии с объективной реальностью. Поэтому он и большевистский. И если какая-нибудь деталь механизма, пораженная оппортунистической ржавчиной, начинает задерживать ход хотя бы на секунду, она моментально извергается вон. И если другая деталь, вырвавшись из общего строя, начинает кружиться в левацком танце и заторапливать бег машины – она выбрасывается туда же, куда и первая» [607] . Мандельштам в своем стихотворении, как видим, отказался и от сверхсовременной метафоры Асеева, и от сервильной метафоры Сельвинского, предпочтя наручным советским часам и кремлевским курантам допотопные ходики.

606

Асеев Ник<олай>. Мои часы ушли вперед // Литературная газета. 1931. 9 апреля. С. 2.

607

Сельвинский И. О часах, о времени, об организации ЛОСП. В порядке постановки вопроса // Литературная газета. 1931. 24 апреля. С. 2.

И все же в третьей от конца строфе стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» поэт с вызовом заявил:

Пора вам знать: я тоже современник,Я человек эпохи Москвошвея, —Смотрите, как на мне топорщится пиджак,Как я ступать и говорить умею!Попробуйте меня от века оторвать, —Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Уже давно было замечено, что в зачине стихотворения Мандельштама «Еще далёко мне до патриарха…» перефразируется «Еще как патриарх не древен я…» Евгения Баратынского. По точному наблюдению Д.И. Черашней, перефразируется эта строка в духе злободневности: в июле 1931 года в Советскую Россию приехал Бернард Шоу. 26 июля в Колонном зале Дома союзов в Москве было с помпой отпраздновано его 75-летие [608] . Почтенный возраст Шоу акцентировался во всех корреспонденциях о его пребывании в СССР. Процитируем, для примера, репортаж о встрече писателя в Москве: «<П>оявляется Шоу – высокий прямой старик с белой бородой» [609] . Следовательно, современник должен был понимать мандельштамовскую строку приблизительно так: пусть мне не оказывают столь пышных почестей, как Бернарду Шоу… Сравним в «Четвертой прозе» о визите в октябре – ноябре 1928 года в СССР французского поэта Шарля Вильдрака: «Французику – шер мэтр – дорогой учитель, а мне – Мандельштам, чеши собак. Каждому свое» (III: 178).

608

См.: Черашняя Д.И. Московские белые стихи как смысловое единство // Черашняя Д.И. Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход. Ижевск, 2004. С. 171.

609

Дека. Бернард Шоу в Москве // Литературная газета. 1931. 25 июля. С. 1.

Безо всяких дополнительных комментариев современник Мандельштама должен был понять и о какой конкретно «фильм<е> воровской» идет речь во второй строфе стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

Когда подумаешь, чем связан с миром,То сам себе не веришь: ерунда!Полночный ключик от чужой квартиры,Да гривенник серебряный в кармане,Да целлулоид фильмы воровской.

16 мая 1931 года в столице состоялся закрытый общественный просмотр первой звуковой советской кинокартины «Путевка в жизнь» режиссера Н. Экка [610] . В фильме рассказывалось о перековке бывших беспризорников под руководством мудрого партийного работника. Украшением картины стала роль вора Жигана, исполненная молодым Михаилом Жаровым. С 1 июня 1931 года «Путевка в жизнь» широко пошла по экранам Москвы [611] .

610

См.: Вечерняя Москва. 1931. 15 мая. С. 4.

611

См.: Вечерняя Москва. 1931. 27 мая. С. 3.

Новые для жизненной позиции Мандельштама идеологические оттенки вводятся в стихотворение «Еще далёко мне до патриарха…» при помощи утрированно советских, положительно заряженных реалий:

Люблю разъезды скворчащих трамваев,И астраханскую икру асфальта,Накрытую соломенной рогожей,Напоминающей корзинку асти,И страусовы перья арматурыВ начале стройки ленинских домов.

Одним из подтекстов этих строк и всего стихотворения в целом, возможно, послужила малоизвестная «Москва» (1920–1923) мандельштамовского знакомца Филиппа Вермеля: