Оскал дракона
Шрифт:
— Вот увидишь, все поменяется, — заметил он, — когда Сигрид потребует, чтобы с ней обращались соответственно ее положению.
Его люди выгружали еду и выпивку, которые мы с радостью приняли, и мы пировали зажаренной на углях кониной, ягненком и свежеиспеченным хлебом, хотя Сигрид и воротила нос от любого блюда, то ли от тошноты, то ли от отвращения. Торгунна бросила на меня первый из многозначительных взглядов через весь зал и что-то яростно зашептала сестре.
С обеих сторон находились женщины, беременные или с детьми, они разговаривали возле сидящей с надменным
Мальчишка, такой же светлый, как и его отец, чувствовал себя скованно, как наверное и должен себя ощущать мальчик, оказавшийся в незнакомом мире Обетного Братства, слишком рано оторванный от ласковых рук матери, все еще нуждающийся в ней. Он тщательно обдумывал каждое действие, чтобы не совершить ошибку и не опозорить отца. В то же время, со стороны это выглядело довольно трогательно.
Колль молчал, потому что, если бы он заговорил — ему пришлось бы орать, — зал гудел, разгоряченный пиршеством, но трудно быть внимательным и собранным, когда ты вынужден кричать. В то же время он был испуган, и видел во мне лишь огромного странного человека, и конечно же, чувствовал себя здесь крайне неуютно.
В конце концов Торгунна и Ингрид окружили Колля материнской заботой, мальчик немного расслабился, серьезное и напряженное выражение постепенно сошло с его лица, так что ему даже удалось рассмеяться. Сам Бранд неустанно смеялся, ел и пил, но тем не менее, он пришел ко мне, и оставляет здесь сына, и как любой отец, конечно же переживал, хотя и видел в этом необходимость.
Монах Лев наблюдал за этой драмой, хотя, я уверен, он видел такое и раньше. Он представился мне летописцем и хотел бы услышать истории о взятии Саркела и о сражении при Антиохии от непосредственного участника тех событий. Монах был молод, и улыбался скользкой, как морской котик, улыбкой, с такими типами я имел дело на рынках Великого города и хорошо знал этих греко-ромеев, льстивых, с намасленными бородами.
— Я никогда не понимал ваш обычай — отдавать мальчика на воспитание, — тихо сказал Лев, склонившись ко мне, пока Бранд и Финн спорили сразу обо всем, например, какую жертву лучше принести к новому сезону. Ярл не переставал бросать взгляды на сына, словно хотел убедиться в том, что мальчик не слишком напуган. — У нас, в Константинополе, это просто вежливый способ взять заложника.
Пока я подбирал слова для объяснения, что значит «фостри», он разглядывал меня оливково-серыми глазами и улыбался слащавой улыбкой.
— Ярл Бранд оказывает мне честь, — ответил я ему. — Отдать мальчика в другую семью на воспитание — такой поступок дается отцу очень нелегко, и обычно это не принято за пределами аетта.
— Что такое «аетт»?
— Клан. Семья. Дом, — я отвечал на греческом, и он кивнул, разминая хлебный мякиш длинными пальцами с черно-коричневыми отметинами от чернил.
— Таким образом он открывает тебе двери своего дома, — произнес Лев, не спеша пережевывая хлеб и скорчив гримасу, будто ему на зуб попался песок. — Полагаю, при этом он относится к тебе не как к равному.
Он, конечно же, был прав, ведь взять чужого ребенка на воспитание означало признать, что его отец по своему положению стоит выше тебя. Но это беспокоило меня меньше, чем то, что Лев, простой монах из Великого города, едва ставший мужчиной, сделал такой вывод. Даже если ему с виду чуть больше двадцати, его мозги работают так же четко, как крутящиеся зубчатые колеса водяной мельницы, которую я однажды видел в Серкланде.
А еще он ел конину, нанизывая жирные ломти мяса на небольшую двузубую вилку. Я удивился: последователи Христа считали это языческим ритуалом и наотрез отказывались от блюда. Он заметил, что я наблюдаю за ним, и сообразив, о чем я подумал, сумел выдавить улыбку.
— Чуть позже я покаюсь за это. Посол быстро усваивает одну истину — не оскорблять окружающих своим поведением.
— Тяжело быть христианским священником в стране Одина, — звонко, словно удар молота, прозвучал голос ярла Бранда. — Это Гестеринг, обитель Обетного Братства, любимцев Одина. Последователи Христа не найдут здесь почвы для своих семян, не так ли, Орм? Кость, кровь и железо, — добавил он, когда я промолчал.
Это были слова клятвы Одина, которую приносили мои варяги, мои побратимы. Услышав это, Лев поднял брови, его глаза округлились, он будто не на шутку встревожился.
— Я думал, что здесь я в относительной безопасности. Значит, меня прибьют к дереву?
Я задумывался над этим и ранее. Бритоголовые христианские священники могли приходить и бродить вокруг Гестеринга сколько угодно, им разрешалось говорить, что хотят, но только если они не будут никому досаждать. Но иногда люди уставали от их болтовни и прогоняли их. Я слышал, что одевающиеся в шкуры люди из одного племени на юге схватили одного такого, и по старому обычаю принесли его Одину в жертву — прибили к дереву. Лев, конечно же, знал эту историю, значит покинул свой монастырь довольно давно.
— Я слышал рассказы от путников, — ответил Лев. Заметив, как я наблюдаю за его лицом, он уставился на меня широко открытыми глазами, и я понял, что он лжет. — Конечно, те несчастные монахи были из франки или саксы, и хотя они мои братья во Христе, но мне кажется, им немного не хватило гибкости.
— И оружия, — добавил я, закрыв на мгновение глаза, словно лось во время гона.
В конце концов я убедился, что в этом необычном монахе скрыто достаточно твердости. Он мне не нравился, а доверял я ему еще меньше.
В это время подали фаршированную утку, и мне оставалось только кивнуть и улыбнуться белобрысому Кормаку, сыну Ивы, наполнявшему наши рога элем. Ярл Бранд бросил на него взгляд, нахмурился на мгновение, как всегда, ведь мальчик был таким же белым, как и сам Бранд. Белые ресницы, бледно-синие глаза — нетрудно догадаться, на каком дереве выросла эта ветка. Когда Кормак наполнял маленький рог Колля разбавленным элем, их головы почти соприкоснулись, и я услышал, как Бранд шумно выдохнул.
— Мальчишка растет, — пробормотал он. — Я должен что-то сделать для него...