Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте
Шрифт:
«Нуждается в транспортировке. Место сидячее», — написал я на карточке ранения и вручил ее Мюллеру.
Он устремил на нее задумчивый и полный грусти взгляд. Для него эта карточка ранения означала освобождение от службы на передовой, возможно, даже отпуск по ранению и поездку домой к жене и детишкам, шанс остаться в живых вместо того, чтобы найти себе могилу в русских снегах. Мюллер перевел взгляд с карточки на меня и спокойно, без всякого напускного драматизма сказал:
— Всего три пальца, герр ассистензарцт. Я могу продолжать работать
Тульпин, Генрих и я посмотрели на него и все поняли. Это была странная просьба, но, возможно, мы все уже были на грани умопомешательства.
— Хорошо, Мюллер, — сказал я, — но ты останешься с нами только на то время, которое тебе понадобится, чтобы обучить Генриха твоей работе, и до тех пор, пока все не успокоится. Потом я отправлю тебя обратно.
— А разве состояние его руки не ухудшится без правильного лечения? — спросил Тульпин. — Я имею в виду, не потеряет ли он всю руку в результате того, что останется здесь?
— Нет, нет, Тульпин, — ответил я. — Я лично буду следить за этим. Завтра, когда я сниму эту повязку и удостоверюсь в том, что кровотечение прекратилось, я наложу особую повязку с рыбьим жиром: поврежденные пальцы будут окружены особой мазью на основе рыбьего жира, что поможет восстановлению жизнеспособных клеток тканей и вместе с тем отторгнет отмершие клетки. Хирургу, таким образом, будет лучше видно, до какой границы проводить ампутацию.
— А вам не кажется, герр ассистензарцт, что ему по крайней мере следует побывать в госпитале? — продолжал настаивать Тульпин. — Я бы отвез его и туда и обратно.
— Нет. Госпиталь настолько перегружен, что у них нет времени заниматься ранениями пальцев, разве что если только дело касается операции. Из этого положения не делают секрета даже в официальных сводках: санитарные машины не могут вывезти даже одной десятой части раненых, нуждающихся в эвакуации. Так что, Тульпин, вам не о чем беспокоиться. С Мюллером все будет в порядке.
Тут вдруг меня осенило, что именно в поведении Тульпина мне показалось странным — он проявлял явные признаки нервозности: уголки рта подрагивали, взгляд был бегающим, а зрачки глаз — расширенными.
Санитары-носильщики втащили двух тяжело раненных из 10-й роты. Атака русских приближалась к самой своей кульминации — то есть ожидалось прибытие куда более значительного количества раненых, поэтому я отправил Тульпина и Генриха организовать их эвакуацию с поля боя и доставку на перевязочный пункт. Мюллер помог мне перевязывать двух принесенных раненых, и я, как никогда раньше, осознал, насколько он ценен для нас. Он делал свою работу спокойно и молчаливо, предупреждал все мои желания, никогда не заслонял свет и не путался под ногами. Он всегда вел себя скромно, но деловито, никогда не выискивал для себя никакой выгоды и никогда не делал ничего лишь для того, чтобы его похвалили или поощрили. Это был очень редкий тип исключительно трудолюбивого и бескорыстного человека. Насколько прекраснее стал бы мир, если бы в нем было больше Мюллеров!
Когда раненым была оказана вся необходимая помощь, мы присели с ним возле печи, чтобы немного передохнуть, но и тогда Мюллер не сидел просто так, сложа руки. Правой, здоровой рукой он подбросил в огонь еще несколько поленьев взамен прогоревшим, не выказывая при этом ни малейших признаков того, что его мучили сильные боли в левой кисти.
— Давай-ка, дорогой мой, я сделаю тебе укол морфия, — сказал я. — Он облегчит твою боль.
Мюллер взглянул на меня, как будто хотел что-то сказать, но, так и не ответив, снова уставился на огонь.
— В чем дело, Мюллер? Почему ты так странно смотришь на меня?
— Я бы предпочел обойтись без морфия, — ответил он. — Я боюсь его.
И вдруг я понял, почему он его боится. Загадка, запрятавшаяся в одном из закоулков моего мозга, наконец-то сама собой разрешилась. Мне даже стало удивительно, как я не догадался об этом раньше.
— Потому что Тульпин пристрастился к морфию и тебе известно об этом, — быстро проговорил я. — Не так ли, Мюллер?
— Да, герр ассистензарцт, — едва слышно ответил Мюллер.
— Тогда какого же дьявола ты не сказал мне, когда я прямо спрашивал тебя об этом?!
— Я боялся, герр ассистензарцт. Морфий — страшная штука. Когда человек начинает употреблять его — это хуже, чем смерть.
— То есть ты знал о том, что Тульпин регулярно делает себе уколы морфия, еще тогда, когда к нам прислали унтерарцта Фризе?
— Да, герр ассистензарцт, я знал об этом уже тогда.
Повисла долгая пауза. Мюллер, не сводя глаз с полыхавшего в печи огня, заговорил наконец снова:
— Я не рассказывал вам об этом потому, что Тульпин обещал мне, что прекратит колоться и избавится от этой привычки. Он обещал мне это по-честному, даже клялся.
— Но где он брал морфий? Мы несколько раз проверяли наши запасы, но ни разу не обнаружили недостачи.
— Он привез свой запас еще из Франции, когда его только прислали служить в наш батальон, — ответил Мюллер. — Но он твердо обещал мне, что, когда у него кончатся эти ампулы, он перестанет колоться. И я поверил ему. В конце концов, герр ассистензарцт, он образованный человек… он хочет продолжить свое образование и выучиться после войны на врача. У него ведь было все, для чего стоит жить, и всего этого он может лишиться, если не прекратит употреблять морфий.
Мюллер говорил так, будто испытывал огромное облегчение оттого, что поделился со мной этой тайной. Было похоже на то, что после ранения во Франции Тульпину делали обезболивающие уколы морфия. Возможно, при этом недостаточно благоразумно отнеслись к дозировкам, но, как бы то ни было, после этого он стал делать себе эти уколы уже самостоятельно и в тайне от других, а к моменту прибытия в Россию уже стал наркотически зависимым. Для того чтобы достичь желаемого эффекта, он все увеличивал и увеличивал дозы и постепенно стал рабом наркотика.