Оскол

Марина и Сергей Дяченко

"Оскол"

Пролог

"И говорят, что этот пленник был господину дороже, чем родной отец. Что пленник ел на золоте и спал на бархате, а снаружи, за крепкими стенами, ежечасно сменялась стража - пуще глаза берег господин пленника своего... Смертью карал за небрежность на посту... И, говорят, каждый день приходил в покои к пленнику своему и то говорил с ним ласково, то проклинал и скрежетал зубами - но ни разу не посмел и пальцем коснуться пленника своего...

И случилось так, что однажды утром нашли пленника мертвого в бассейне с фиалковой водой. Говорят, что сам он искал свою смерть и нашел - господин, узнав об этом, сделался белее полотна, и страшными стали глаза его. И он пинал ногами равнодушный труп, и изрыгал проклятия, от которых дрожали стены, и велел казнить слуг и стражей, что не доглядели... А на другой день тих сделался и болезнен. А на третий день приказал выкопать труп из могилы, и хватал мертвеца за синие руки, и рыдал, и молил о чем-то - но нем и бесстрастен оставался освободившийся пленник, и господин захирел, заболел и умер над трупом спустя десять дней, умер в судорогах и мучениях..."

* * *

Три лошади гуськом вышли из леса, а небо к тому времени сделалось уже настолько светлым, что можно было различить лица всадников. Двое казались довольными и злыми, третий сутулился и держал голову так низко, что волосы свешивались на лицо грязным мешком - а может быть, это и был мешок, не зря так удовлетворенно ухмылялись спутники, не зря один из них вел лошадь сутулого на коротком поводу. У подножия холма кавалькада замедлила шаг; перед путниками вставал, не желая более прятаться, замок.

*

"...давняя недобрая слава. Чужие люди избегали стучаться в его ворота, зато свои никогда не уходили дольше чем на дневной переход. Всякое говорили, и кое-кто верил слухам, но много было и таких, кто знал правду...

Говорят, что только раз в столетие земля рождает таких, как Оскол."

*

– ...Пусти меня. Мне нужно видеть...

– Ты выбрал, - с некоторым сожалением отозвался стражник из смотрового окошка.

– Гады, - бессильно пробормотал проситель, бледный парень в грязной кожаной куртке.
– Я не хочу так подыхать... Ты!!
– в голосе его прорезались вдруг повелительные нотки.
– Позови его, скажи, что я...

Требовательный окрик сорвался, обернувшись скулежем. Скрученный судорогой, парень опустился на траву у ворот.

Тем временем кавалькада из трех всадников приблизилась.

– Почто?
– осведомился страж, на всякий случай прикрывая свое окошко.

– По делу, - усмехнулся тот, что ехал первым.
– Дело сделали, заказ везем.

Проситель в грязной куртке вдруг кинулся вперед, вцепился приезжему в ногу:

– Лесь... Батюшкой твоим... умоляю... возьми меня...

– Гони его, - буркнул стражник.
– Сам, дубина, сбег... а теперь бьется под воротами вторые сутки, как та муха, право слово...

– Дурак, - пробормотал приезжий Лесь, отводя глаза.
– Что ж я сделаю теперь...

Оба его спутника молчали. Один таращился на несчастного парня с ужасом и недоумением - другой мерно покачивался в седле, руки его были связаны за спиной, а голова и грудь закрыты балахоном из мешковины, поэтому ни возраст, ни пол пленника не поддавались определению.

Парень в кожаной куртке взвизгнул - его отпихнули с дороги; отброшенный на обочину, он снова получил возможность до хрипоты молить, проклинать и биться о створки ворот.

*

– Я не пойду, - младший из приезжих нервно попятился от обитой железом двери. Товарищ его был мрачен.

Слуга, данный в сопровождение, презрительно скривил губы:

– С единого раза ничего тебе не станет, дурень... Ежели б с одного раза - так по сотне людей ежедня под воротами... собирались бы... эдак здоровья у господина не хватило бы - со всем миром водиться...

Слуга демонстративно не замечал третьего визитера, того, что явился в гости с мешком на голове. Руки пленнику развязали и обходились вежливенько - но все равно приходилось тащить его чуть ли не волоком. Не желал переставлять ноги, стервец. Или не мог.

*

...Лет шестнадцать-семнадцать на вид. Это обнаружилось, когда с головы ее стянули мешковину; тонкое серое лицо в дорожках высохших слез. Волосы стянуты были узлом на затылке, и такое впечатление, что не она сама их стянула - чужая рука устроила эту уродливую прическу, заботясь, чтобы ловчее пришелся не голову мешок...

Она сидела в глубоком кресле - там, куда ее усадили. Прежде сутулая спина ее теперь распрямилась - по привычке ли, из остатков ли гордости.

Суетливый писец пристроился на углу стола и нервно тюкнул пером по дну чернильницы. Господин поморщился:

– Так. "Сиятельному князю - лично, в светлые руки... Соболезнуя в скорби, любезный недруг, спешим тем не менее утешить вас, ибо не дикий зверь растерзал дочь вашу Яну... во время конной прогулки, как вы уже, должно быть, в горе вашем уверились... Негоже юным девицам знатного происхождения прогуливаться верхом без надлежащей охраны, а потому, заботясь о мире и спокойствии в Межгорье... о предотвращении кровопролитных распрей... о должном равновесии, а также о собственной безопасности..."

Писец скрипел пером, не поднимая головы. Писец был молод, белобрыс и тощ. И явно чем-то подавлен.

– "...я взял на себя смелость пригласить означенную девицу Яну в замок Оскол с визитом, где и намерен наслаждаться ее обществом приблизительно три недели... причем здоровье и невинность вашей дочери, разумеется, не пострадают. Остаюсь вечно ваш почтительный недруг, Яр Сигги Оскол... Писано от весеннего равноденствия четырнадцатого дня". Точка...

Перо споткнулось. Царапнуло, прорывая бумагу, торопливо нырнуло в чернильницу, вернулось к делу снова - но уже спустя мгновение писец застыл, глядя на расплывающуюся из-под руки аспидную кляксу.