Осколки
Шрифт:
ХЬЮМАН: Всегда трудно быть тем, кто ты есть.
ГЕЛЬБУРГ: Нет, это — другое. Еврей — это на всю жизнь. Даже если об этом не думать много. Если вы, например, едете верхом…
ХЬЮМАН: Я не одержим этими мыслями…
ГЕЛЬБУРГ: А как получилось, что вы женились на такой канарейке?
ХЬЮМАН: Мы встретились, когда я был ассистентом. Мы очень сблизились и… в общем она оказалась превосходной коллегой. Много помогала мне и помогает до сих пор. И я любил ее.
ГЕЛЬБУРГ:
ХЬЮМАН: Да нет, могла бы. Но все сложилось иначе.
ГЕЛЬБУРГ: И это не потому, что вам не хотелось выглядеть евреем?
ХЬЮМАН: (холодно). Я никогда не отрицал, что я еврей.
ГЕЛЬБУРГ: (почти дрожа от некоего страха). Послушайте, не сердитесь на меня. Я только пытаюсь понять…
ХЬЮМАН: (чувствует скрытую враждебность). Куда вы клоните? Я как-то не совсем понимаю.
ГЕЛЬБУРГ: Хьюман, помогите мне! Еще никогда за всю свою жизнь я не испытывал такого страха.
ХЬЮМАН: Пока человек жив, он испытывает страх. С этим страхом мы рождаемся: новорожденное дитя — отнюдь не воплощение мужества. Но как ты с этим страхом обходишься — вот что важно. Я думаю, вы с ним обошлись неважно.
ГЕЛЬБУРГ: Почему? Что значит неважно обошелся?
ХЬЮМАН: Думаю, вы попытались раствориться среди гоев.
ГЕЛЬБУРГ: … Вы верите в Бога?
ХЬЮМАН: Мне кажется, мы находимся на завершающем этапе развития религии. Я — социалист.
ГЕЛЬБУРГ: Вы считаете, все должны работать на правительство?..
ХЬЮМАН: Это единственное, что еще имеет для будущего какой-то смысл.
ГЕЛЬБУРГ: Боже сохрани! Но если нет Бога, то откуда взялись евреи?
ХЬЮМАН: Да они уж найдут, на что им молиться. И христиане тоже. Это всего лишь кетчуп разного сорта.
ГЕЛЬБУРГ: (смеется). Надо же! Чего только от вас иногда не услышишь!
ХЬЮМАН: В один прекрасный день все мы будем выглядеть, как племя обезьян, которое бегает по кругу, пытаясь расколоть кокосовый орех.
ГЕЛЬБУРГ: Она верит вам, Хьюман… Я хочу, чтобы вы сказали ей… сказали бы… что я изменюсь. Она не имеет права испытывать подобные страхи, ни передо мной, ни перед чем еще во всем мире. Им никогда нас не уничтожить. Когда умрет последний еврей, померкнет свет. Эти немцы, они тявкают на луну — она должна понять это!
ХЬЮМАН: Успокойтесь.
ГЕЛЬБУРГ: Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть ее, прежде чем что-то случится. У меня такое чувство, словно во мне ничего не осталось, и я пуст. Я хочу вернуть ее.
ХЬЮМАН: Филипп, но что я могу сделать?
ГЕЛЬБУРГ: Неважно… С тех пор как вы появились… в своих сапогах… этакий рыцарь…
ХЬЮМАН: О чем вы, Господи помилуй?
ГЕЛЬБУРГ: С тех пор как вы появились, она смотрит на меня свысока, как на кусок дерьма!
ХЬЮМАН: Филипп…
ГЕЛЬБУРГ: Да прекратите вы со своим «Филипп, Филипп»! Хватит!
ХЬЮМАН: Не орите на меня, Филипп, вы знаете, как вы можете вернуть ее! Не рассказывайте мне, что это для вас загадка!
Пауза.
ГЕЛЬБУРГ: Она, правда, вам сказала, что я…
ХЬЮМАН: Мы говорили, и это всплыло. Рано или поздно, это случилось бы, не так ли?
ГЕЛЬБУРГ: (стиснув зубы). Я молился на нее. Я никому еще этого не рассказывал… но раньше, когда я еще спал с ней, я казался себе маленьким ребенком, который лежал на ней, словно это она производила меня на свет. Не правда ли, странное видение? Рядом со мной в постели лежала некая… богиня из мрамора. Я молился на нее, Хьюман, с того самого первого дня, как увидел ее.
ХЬЮМАН: Я очень сочувствую вам, Филипп.
ГЕЛЬБУРГ: Как же она может бояться меня? Ну, скажите же мне правду.
ХЬЮМАН: Не знаю. Может… из-за этих замечаний, которые вы всегда делаете по поводу евреев.
ГЕЛЬБУРГ: Каких замечаний?
ХЬЮМАН: Что вы, например, не хотели бы, чтобы ваше имя путали с Гольдбергом.
ГЕЛЬБУРГ: И поэтому я нацист? А что, Гольдберг и Гельбург — одно и то же? Нет ведь?
ХЬЮМАН: Нет, но если это постоянно подчеркивать, то это как…
ГЕЛЬБУРГ: Как что? Как что? Почему вы не скажете правду?
ХЬЮМАН: Ну, хорошо. Вы хотите услышать правду? Посмотрите как-нибудь в зеркало!
ГЕЛЬБУРГ: В зеркало?
ХЬЮМАН: Вы ненавидите себя — и это вселяет в вашу жену смертельный страх. Вот мое мнение. Не знаю, как это возможно, но я уверен, что вы парализовали ее своим вечным «еврей, еврей, еврей». При этом то же самое она читает каждый день в газетах и слышит по радио. Вы хотели знать, что я думаю? — Вот это я и думаю.
ГЕЛЬБУРГ: Бывают дни, когда я с таким удовольствием сидел бы в школе со стариками, накинув на голову покров, и на всю оставшуюся жизнь остался бы евреем. С пейсами и в черной шляпе — и все одним махом расставил бы на свои места. А бывают моменты… когда я мог бы убить их. Они приводят меня в ярость. Мне стыдно за них и за то, что я выгляжу, как они. (Стонет). Почему мы обречены быть другими? Зачем? Почему?
ХЬЮМАН: Представим себе, вдруг выяснится, что мы такие, как все. Кого мы тогда станем обвинять?