Осколки
Шрифт:
ГЕЛЬБУРГ: Вы можете сказать мне все открыто: она что, сумасшедшая?
ХЬЮМАН: А вы, Филипп? Или я? Кто из нас не безумен в той или иной степени? Разница заключается лишь в том, что наше безумие позволяет нам еще ходить и исполнять повседневные обязанности. Но кто знает? Может, такие как мы, — самые безумные из всех?
ГЕЛЬБУРГ: (ухмыляется). Почему это?
ХЬЮМАН: Потому что мы не знаем, что мы не в себе, а другие знают.
ГЕЛЬБУРГ:
ХЬЮМАН: Ну, не важно.
ГЕЛЬБУРГ: Во всяком случае не думаю, что я не в себе.
ХЬЮМАН: Этого я и не говорил.
ГЕЛЬБУРГ: (усмехнувшись). Что же вы имели в виду?
ХЬЮМАН: Не просто с вами говорить, не так ли?
ГЕЛЬБУРГ: Отчего же? Если я чего-то не понимаю, то надо спросить.
ХЬЮМАН: Да, конечно.
ГЕЛЬБУРГ: Ну, такой уж я — я не получаю денег за то, чтобы со мной было легко говорить.
ХЬЮМАН: Вы занимаетесь недвижимостью?
ГЕЛЬБУРГ: Руковожу ипотечным отделом в «Бруклин Гаранти».
ХЬЮМАН: Да, точно, она мне рассказывала.
ГЕЛЬБУРГ: Мы крупнейшие кредиторы восточнее Миссисипи.
ХЬЮМАН: Правда? (Старается не сдаваться.) Сейчас я объясню, что собираюсь делать: я намерен по возможности оградить вашу жену ото всей этой психиатрической белиберды. В принципе, я ничего не имею против них, но думаю, иногда дело идет быстрее с некоей долей здорового человеческого разума и просто с сочувствием. Можем мы поговорить напрямую? Tuches offen tisch. Вы ведь понимаете идиш?
ГЕЛЬБУРГ: Да, это значит — спустить штаны.
ХЬЮМАН: Точно. Словом, давайте-ка забудем про безумие и посмотрим на вещи трезво. Это крепкая, здоровая женщина, у которой есть все. И вдруг она не может больше стоять на своих двоих. Почему?
Молчит. Гельбург ерзает.
Не хочу ставить вас в неудобное положение…
ГЕЛЬБУРГ: (рассерженно улыбается). Вы не ставите меня в неудобное положение — что вам надо знать?
ХЬЮМАН: (собирается и выкладывает). В подобных случаях здесь часто присутствует сексуальный компонент. Я полагаю, у вас есть отношения?
ГЕЛЬБУРГ: Отношения? Да, у нас есть отношения.
ХЬЮМАН: (мягко улыбается). Часто?
ГЕЛЬБУРГ: Какое это имеет значение?..
ХЬЮМАН: Сексуальность может иметь значение. Но вы не обязаны отвечать.
ГЕЛЬБУРГ: Да ладно… Ну, по-разному, наверное, два-три раза в неделю.
ХЬЮМАН: (обескуражен). Отлично. Как вы думаете, ее это устраивает?
ГЕЛЬБУРГ: (пожимая плечами, отчужденно). Думаю, да. Конечно.
ХЬЮМАН: Это был дурацкий вопрос. Прошу прощения.
ГЕЛЬБУРГ: (краснеет). А что, она что-то говорила об этом?
ХЬЮМАН: Да нет, это мне уже потом пришло в голову.
ГЕЛЬБУРГ: Я, конечно, не Рудольф Валентино, но все же.
ХЬЮМАН: Рудольф Валентино, вероятно, тоже не был… Как все было перед тем, как это случилось? Как снег на голову или…?
ГЕЛЬБУРГ: (с облегчением переходит на другую тему). Когда начинаешь вспоминать, то спрашиваешь себя: не началось ли это тогда, когда появились фото в газетах. Про нацистов. Я заметил… что она начала… часто отключаться каким-то странным образом. И… даже не знаю… она приходила в ярость от…
ХЬЮМАН: От вас.
ГЕЛЬБУРГ: Ну-у… (кивает) в целом, да. Я лично считаю, подобные фото нельзя публиковать.
ХЬЮМАН: Почему?
ГЕЛЬБУРГ: Она смертельно боится того, что за три тысячи миль отсюда. И к чему это все приведет? И эти антисемиты, которые слоняются по Нью-Йорку, у них тоже будут возникать дурные мысли.
Небольшая пауза.
ХЬЮМАН: Расскажите, как все произошло. Вы ведь собирались в кино…
ГЕЛЬБУРГ: (сделав глубокий вздох). Да. Мы уже собирались спускаться по лестнице и вдруг… (Ему трудно, и он умолкает.)
ХЬЮМАН: Мне очень жаль, но…
ГЕЛЬБУРГ: Вдруг ноги ее обмякли. Я не смог ее удержать. Сильвия… стала как тряпичная кукла, и я вынужден был внести ее в дом. Она все время просила прощения. (Плачет). Не могу говорить об этом.
ХЬЮМАН: Ну, хорошо.
ГЕЛЬБУРГ: Она всегда была такая разумная. (Опять почти плачет.) Я не знаю, что мне делать: она — моя жизнь.
ХЬЮМАН: Я сделаю все возможное, Филипп. Она прекрасная женщина. — Давайте, поговорим о другом. В чем заключается ваша работа?
ГЕЛЬБУРГ: В основном я… это недвижимость.
ХЬЮМАН: Определяете, можно ли выделить ипотеку?
ГЕЛЬБУРГ: Да, а также в каком объеме и на каких условиях.