Оскомина
Шрифт:
Тут Александр Андреевич никак не мог с ним соперничать. Честолюбец из него был никакой, а тем более честолюбец циничный, не обремененный сомнениями, веселый и оптимистичный. И по сравнению со Свечиным даже Обломов был человеком чудовищной воли. А потому и никаких целей он себе не ставил и достичь их не мог – никаких, кроме одной: служение своему долгу, хотя это вряд ли можно счесть целью. Следование долгу – это скорее жертва. Жертва же (равно как и долг) никогда не создавала Наполеонов, а создавала рабов, каким бы химерам эти рабы ни служили,
Тухачевский же с детства не верил в Бога и был кощунником, подзывавшим к себе любимых собак по данным им кличкам: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог – Святой Дух. И собаки отзывались, бросаясь к нему с радостным визгом, лизали руки и поскуливали, выпрашивая подачку: если не наградить их кусочком сахара, то… упразднить в России православие. Вернее, Михаил Николаевич сам упрашивал об этом большевиков и даже подал им проект подобного упразднения, рассматривавшийся на самом высоком уровне – куда выше Отца, Сына и Святого Духа, вместе взятых.
Изымали
Предложение деда выпить не только за Триандафиллова, но и за Свечина и тем самым почтить выдающегося ученого вызвало у всех гостей смущение и некоторую неловкость, вызванную тем, что они, может, и рады были бы почтить, но не чувствовали себя вправе, поскольку о Свечине ничего толком не знали. Такие уж попались гости – не из сведущих, а так… шутники, болтуны, выпивохи. На их лицах, обращенных к деду, так и было написано: вы уж нас извините, но мы, как бы это выразиться, недостаточно осведомлены, кто такой этот ваш Свечин, чтобы за него пить. А то ведь может оказаться, что он… гм… не совсем подходящая кандидатура или даже попросту враг, а мы за него тут распиваем.
Такие сомнения на лицах прочитывались, и все невольно поглядывали в сторону Тухачевского, который, как человек посторонний, один мог сомнения подтвердить или рассеять. К примеру, подтвердить словами: «Да, я рекомендовал бы воздержаться от ненужных тостов и возлияний». Или, наоборот, опровергнуть, внушив всем, что они могут смело поддержать предложенный тост. Но Михаил Николаевич молчал, и все склонялись к мысли, что это молчание – предостерегающее от излишнего энтузиазма, и, подняв рюмки, опасливо ставили их на стол.
И как раз в этот момент Тухачевский провозгласил:
– Что ж, я поддерживаю. За Александра Андреевича Свечина – с превеликим удовольствием.
– Тем более что его с нами нет, – тотчас отозвался мой дед, явно желавший к этому что-то добавить, но воздерживавшийся от этого, пока отсутствие Свечина не стало поводом для всякого рода озабоченных вопросов.
– А его приглашали?
– В таком случае весьма странно…
– Почему же его нет?
Все смотрели на деда, ожидая от него ответа, но тот мягко отвел эти ожидания:
– На эти вопросы лучше меня ответит наш гость Михаил Николаевич.
Все головы тотчас повернулись к Тухачевскому.
– Вы уполномочиваете меня ответить? – спросил Тухачевский деда, не скрывая некоторого недоумения.
– Да,
– Чем же я заслужил такую великую честь?
– Многим, многим заслужили-с, почтенный Михаил Николаевич. О ваших подвигах земля слухом полнится. – Дед старался быть как можно приятнее гостю, от преизбытка любезности даже несколько преувеличивая его заслуги. – Но главным образом заслужили тем, что одним из первых внедряли у нас в многострадальной России концентрационные лагеря. Полезное нововведение. На тамбовщине-то помните? Изымали… ваше словечко. Изымали в лагеря семьи восставших бандитов, и детей, и женщин. И заложников сотнями расстреливали, и среди них – беременных и малолеток…
– Так то бандиты же…
– Верно, верно… Но я, с вашего позволения, вернусь к лагерям. Вот и генерал Свечин ныне в лагере пребывает. Что ж, по вашей логике выходит, что он тоже отпетый бандит?
– Не берусь судить. Делом Свечина не интересовался. Отсидит свой срок и вернется, в конце концов. Куда он денется!
– Вернется, вернется, если в овраге не расстреляют. В конце концов все возвращается на круги своя. А пока суть да дело, вы травлю организовали в Военной секции Коммунистической академии.
– Потрудитесь выбирать выражения. – Тухачевский слегка побледнел, однако это ему шло, что дамы сразу между собой отметили. – Не травлю, а совещание.
– А на оном совещании прочли доклад. И брошюрку выпустили… Пахучую, надо сказать, брошюрку…
– В науке… и в военной науке тоже… допускается полемика. Вы это лучше меня знаете, уважаемый Гордей Филатович…
– Филиппович.
– Простите, Гордей Филиппович. Мы с вами еще недостаточно хорошо знакомы. Так о чем я?
– О брошюре, – подсказал дед.
– Ну так вот. Упомянутая вами брошюра выражает мое несогласие со взглядами профессора Свечина.
– Полемика? Несогласие? Святое дело… Кто ж возражает! – Дед всячески показывал, что уж он-то не поборник таких возражений. – Пожалуйста! Не соглашайтесь! Но выносить приговор… – Дед слегка замялся. – Выносить приговор, дражайший Михаил Николаевич, – прерогатива совсем других инстанций. Скорее судебных, чем научных. Тем более что один приговор Свечину уже вынесен, а тут вы со своим приговором… Не много ли?
– Так уж совпало. Извините.
– Не совпало, а вы воспользовались тем, что Александр Андреевич не может вам ответить. Вы ведь знаете, какой он полемист. Он бы вас по стенке размазал.
– Снова настоятельно прошу вас выбирать выражения, – повторил Тухачевский с твердостью, свидетельствовавшей о том, что у него хватит терпения, если понадобится, повторить это и в третий раз.
– Накипело. – Дед по своей привычке пожевал губами, одну выворачивая кверху, а другую оттягивая книзу. – Уж не обессудьте. Давно искал случая с вами объясниться. И чтобы не докучать гостям сведением наших счетов, извольте в мой кабинет. Там и продолжим.