Ослепительные дрозды (Черные яйца)

Рыбин Алексей Викторович

— А вы думаете, что-то изменится? — спросил Царев.

— Изменится? Это не то слово. У нас в России время течет странным образом. По другим законам. Не так, как ему положено, а как-то…

Он сделал еще глоток кофе.

— Оно, знаете ли, морщинится. Вот и сейчас мы находимся в такой своеобразной морщине времени. Как перескочим через нее — сразу окажемся в другой эпохе. Понимаете меня?

— Не совсем, — честно признался Куйбышев.

«Да он наркоман просто. Или псих», — подумал Царев.

— В этих морщинах проваливаются десятилетия, а то и столетия…

Другие страны переходят из одной экономической формации в другую плавно, долго, постепенно, так? А у нас — время морщинится, в морщину эту проваливаются те самые десятилетия, которые нужны для акклиматизации народа, для того, чтобы более или менее безболезненно перейти к новым экономическим и социальным отношениям. И получается так — бац! — просыпаешься утром, и ты уже в другой стране…

— Ну, может быть, — пробормотал Куйбышев только для того, чтобы хоть что-то сказать.

Грек усмехнулся.

— Вспомните этот разговор через пять лет. Вернее, если будете себя хорошо вести — вместе вспомним. А на ваш вопрос — что же мне нужно — я отвечу. Мне нужны вы.

— В каком смысле? — отчего-то покрывшись гусиной кожей спросил Царев.

— Во всех, — ответил Грек. — Все, парни. У меня больше нет времени для бесед. Завтра утром я с вами свяжусь. Будьте дома и ждите моего звонка.

Глава 8. Большие Бабки — 2

Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем также и саму душу.

М. Монтень

— Эй, командир! — крикнул Женя Кушнер, гитарист группы «Нарцисс» проводнику, когда тот имел неосторожность пройти по коридору мимо раскрытого настежь купе «Нарцисса». — Командир! Постой!

Проводник остановился и заглянул в купе, обитатели которого не понравились ему еще в Москве. Еще когда в поезд садились. Волосатики с гитарами. В клешах, в джинсах заграничных. Откуда деньги-то на джинсы. Жопы обтянуты, как у баб, вообще, на мужиков не похожи. В другое время взял бы ножницы, обкорнал бы всех, да к станку. Распоясались, заразы, мат на весь вагон, пьяны с утра до вечера.

Борису Игнатьевичу, проводнику с тридцатилетним стажем к пьяным в вагоне было не привыкать.

Но пьяный пьяному — рознь. Понятно, когда мужики, одиннадцать месяцев вкалывающие — не важно где — на заводе ли, на шахте, или на кафедре университетской — там, ведь, тоже люди, тоже пользу стране приносят, науку двигают — куда сейчас без науки — понятно, если они в поезд сядут по-человечески, ну, бутылку раскатают, другую, ну, третью — потом спать лягут спокойненько, не мешают никому. Пивка утром, в картишки, картошечку у бабулек на полустанках, огурчики, опять картишечки да пивко и разговоры, анекдоты — Борис Игнатьевич и сам любил в купе посидеть с хорошими людьми.

А эти — и не люди вовсе. В сыновья годятся Борису Игнатьевичу, если не во внуки, а гонору-то, гонор… «Командир!». Снять бы с вас портки узкие на жопах. Да по жопам этим ремнем солдатским хорошенько пройтись. Да балалайки ваши об головы

волосатые поломать. Чтобы поняли, как жить надо. Чтобы научились с уважением к окружающим относиться.

— Слышь, командир, — горячо дыша в лицо Бориса Игнатьевича зашептал Женя Кушнер. — У тебя водочки нет? Мы купим, а? Бабки есть, все есть, а водочки нет.

— Нет водки, — строго отрезал Борис Игнатьевич. — В ресторан идите.

— Ну, если дома не получается, — Женя Кушнер печально обвел рукой купе, — то, действительно, в ресторан придется… Пошли, братва?

— Ага, — вяло ответил с верхней левой полки Арнольд. Арнольд работал в «Нарциссе» недавно, заменив неожиданно попавшего в психиатрическую больницу первого барабанщика группы Елизара. Ничего особенно страшного с Елизаром не случилось — белая горячка — дело житейское и, в общем, поправимое. Но работа есть работа, гастроли есть гастроли и упускать время никак нельзя. Поэтому и пригласили в «Нарцисс» Арнольда, репутация которого по части пьянства была практически безупречной. Он не пил с юности, когда после экзаменов в восьмом классе средней школы выпил четыре бутылки пива и страшно отравился. С тех пор Арнольд спиртное на дух не мог переносить, чем и радовал филармоническое начальство и музыкантов многочисленных эстрадных коллективов в которых ему довелось работать.

Надо сказать, что приглашение в сомнительную группу, играющую чуждый советскому слушателю рок не вызвало у Арнольда большого восторга. Когда пришел к нему Григорович — второй гитарист, певец, автор всех песен и, собственно, руководитель «Нарцисса», Арнольд, выслушав его предложение кивнул на висящую на стене афишу. На афише было написано — Сергей Могутин в сопровождении эстрадного оркестра. Сергей Могутин был одним из популярных певцов, пел он все больше про водителей-дальнобойщиков, про корабли, про войну много пел, про революцию в целом и Ленина в частности, ну и про любовь, конечно, тоже пел. И все в сопровождении эстрадного оркестра.

— Я и здесь неплохо зашибаю, — сказал Арнольд, щурясь на афишу, словно она испускала слепящие лучи славы и успеха.

Григорович засмеялся.

— Ты же музыкант, Арнольд, — сказал он. — Ты же профи.

— Ну-у-у, — довольно протянул Арнольд.

— Что ты себя хоронишь в этой мертвечине? Что ты, как лабух последний, на заказ всякую муть играешь? Ты должен заниматься искусством. Ты же призван заниматься настоящей музыкой! У тебя же талант!

— Ну-у-у, — снова ответил Арнольд и почесал нос.

После этого Григорович вкратце описал финансовые перспективы гастролей «Нарцисса».

— Ну-у-у, — посерьезнел Арнольд.

— Позвони мне сегодня вечером, — сказал Григорович. — Я побежал, у меня времени нет совсем. Думай, думай. Арнольд, дело того стоит. Это только начало. Дальше будет все настолько круто, настолько здорово, что ты даже не представляешь себе, как мы поднимемся. Не упусти свой шанс, Арнольд. Я серьезно. Это большой шанс. Подумай.

— Угу, — отозвался Арнольд.

Вечером в квартире Григоровича раздался телефонный звонок.