Ослепительные дрозды (Черные яйца)
Шрифт:
— Да, — коротко ответил Бирман.
— Откуда ты его взял-то, Толя? — спросил Григорович.
Бирман только рукой махнул.
— Может он что-то? — не унимался Григорович.
— Да пес его знает, — с досадой в голосе ответил директор преуспевающего предприятия.
— Ну-ну, — усмехнулся лидер «Нарцисса». — Ты его хоть прослушивал?
— Ну так, — неопределенно ответил Бирман. И, вдруг, озлился.
— Отстань ты, Христа ради.
«Ладно, — подумал Григорович. — У него и так проблем по горло. Хорошо, что я не администратор. Вот уж, собачья работа».
Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу поставил точку в выступлении одесских
Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой, брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой — тут зал начинал неистово реветь — Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев, Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции и «Нарцисс» обрушивался на провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью перманентного похмельного синдрома.
Привычный ход концерта в этот раз был нарушен и Григорович чувствовал легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно — зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарцисса». А теперь, отчего-то, Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой.
Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз, даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча — так он старался.
Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта — пусть, на несколько секунд, но, все-таки… Дело, явно пошло наперекосяк.
— Козлы, — отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок.
— А пошел ты, — устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной, клетчатой рубашки.
— Сам пошел, — злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену.
— У нас в гостях… Подарить вам свои песни… Солнечный Новороссийск… Василий Леков… поприветвтуем…
Григорович слушал вполуха. Василий Леков — тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара — обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три — западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского.
Парень был бледен впрозелень.
«Как бы в обморок не хлопнулся на сцене», — подумал Григорович. — «Ишь, нервный какой.»
— Пошел, — прошипел Бирман и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке.
«Завалит сейчас концерт, — подумал Григорович. — Сразу видно — никакого профессионализма.».
Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.
«Ну, покажи себя», — подумал Григорович и тут парень
— «Атташе», — сказал парень в микрофон.
Атташе из папье-машеШеф отдела потрошения издохших мышейОбещал нам по свершении решений рай в шалашеАтташе из папье-машеПусть зашившись в прошеньях изошел-замшелВсе ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашейАтташе из папье-маше…Много выше д'Артаньяна для своих ПланшеЗнает ушу и внушением шлет в тушеАтташе из папье-маше…Не пропустит и шепота мимо ушейДержит наши тощие шеи на карандашеАтташе из папье-машеТы обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапшиИ не слышать на своем возвышенииКак шурша съезжают наши крыши по анашеАтташе из папье-машеНе сидел в траншее во вшах и паршеОткуда же засохшая кровь на его палашеАтташе из папье-машеВечно перемешивает штампы с клишеИ никто не решит, что таится в душеЗал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.
Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.
— «Праздные боги», — нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. — Инструментальная композиция.
«Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?»
Григорович покосился на Бирмана.
Как не странно, администратор мероприятия сиял как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену…
«Чудны дела твои, Господи», — подумал Григорович.
Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!
Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это… это он у «Битлов» попер, но переиначил… Опаньки! Сантана… Ну-ну…
Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть.
Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия — «Боже царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали.
Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу.
Что навсегда запомнится Григоровичу — это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона.
— Дрозды, — устало сказал Леков.