Ослепительный нож
Шрифт:
Её ввели.
Сам юный венценосец протягивал к ней руки, улыбаясь. Протягивал ли? Улыбался ли? Или стоял и ждал торжественно, как подобает? Жених уже не вьяве воспринимался ею. Он чудился. Она впадала в сон. И голова сама собой вдруг запрокинулась. И тело завалилось на чьи-то руки, крепкие, как подлокотники. И сон во сне исчез…
Исчезло всё на время, коего не ощутить и не измерить никому.
Очнулась в чужом доме. У одра сидел отец. По белым, как бумага, щекам в усы и бороду вползали слёзы.
–
– Они сдавили мне бока, - сказала она шёпотом.
– Я задохнулась.
– Морозов объявил, что у тебя падучая, - поведал Раф.
– Распущен слух, что ты испорчена и к царской радости не прочна. Семён Лукьяныч Стрешнев якобы за волшебство от должности отставлен, тут же сослан в Вологду. И нас ждёт ссылка.
– За что?
– собравшись с силами, воскликнула Евфимия.
– Поди, скажи: всё это - мамка… Я запомнила её суровый лик.
Раф только тяжело вздохнул:
– И слушать некому. Невестой царской стала Марья Милославская. Морозов одолел. Государевой радости в женитьбе учинил помешку. Хотя пожалован был честью и приближеньем больше всех. Поставил это ни во что. Себя лишь богатил. При царской милости, кроме себя, не видел никого. Да что уже теперь? Всё кончено.
– Где мы?
– спросила слабым голосом недавняя невеста государева.
– Мы в подмосковной боярина Туленина Евстрата. Ему Морозов поручил нас под надзор, пока не увезут…
– Куда?
И тут из сводчатой двери просунулась седая борода:
– Раф!.. Фёдор!.. Простись с дочкой. Выдь.
– Зачем, Евстрат?
– поднялся Всеволожский.
– Тут… за тобой… два пристава, - свистящим шёпотом вещала борода.
– Верхнее дело государево сегодня на тебя заведено. Зачем допрежь клятвенно обманул, будто дочь здорова? Зачем нанёс поруху делу царскому?
– Я… клятвенно… обманул?
– бормотал Всеволожский, неведомой силой влекомый в дверную пасть.
– Отец!
– пронзил происходящее крик Евфимии. И сызнова она лишилась чувств.
…Очнулась, тормошимая старухой, по виду знахаркой. Та долго пришёптывала несуразицу, потом произнесла басом:
– Что, обручилась с горем?
– Горе лютое со мною обручилося, - ответила отвергнутая.
Старуха напрягла лик, как бы преобразясь.
– Не узнаёшь, Офимия Всеволожа? Порушенная невеста дрогнула:
– Агафоклия?
– Не всё ещё мы там с тобою довершили, - прошамкала старуха и, уложив деву поудобнее, тихонько попеняла: - Не верила в паломничество душ!..
Потом Евфимия услышала знакомый шёпот:
– Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым. Сон, что лучше отца с матушкой, сон, что Смерти брат…
7
– Приложи к губам зерцало, -
– Зачем зерцало?
– возражала Агафоклия.
– Запястье щупаю. Жизнь есть!
Евфимия с трудом пошевелила веками.
– Ну что, сестрица, ожила ли?
– спросила Агафоклия.
– Нет, плохо оживается, - едва откликнулась боярышня.
– Уф, груз с души!
– припала к подопечной амма Гнева.
– Не чаяла услышать голос твой, Офимьюшка.
Дебелая девчища, окончив ведовство, упала задом на сундук.
– Увяла силушка. Ни стать, ни сесть…
Отпаивали пробуждённую усердно каким-то чёрным взваром. Немощь быстро уходила. Часу не прошло, Евфимия сидела за столом.
– Поведай, что узрела, - устало попросила Агафоклия.
– Тебя узрела, - улыбнулась возвращённая из будущего.
– Два века спустя ты такая же ведунья, только старуха. С твоей тамошней помогой я сюда вернулась, пробудилась…
Девчища выпрямилась и сосредоточилась очами на остылом пепле очага. На её большом невыразительном лице трудно было что-либо прочесть.
– Пробуждала я тебя не там, а здесь, - промолвила она и обратилась к амме Гневе: - Дозволь пойти к сестрицам. Спать хочу.
Хозяйка глянула в окно.
– День, считай, кончился. Спаси тебя Бог, Фёклия. Ступай.
Когда ведунья, аммы Гневы правая рука, ушла, боярыня присела рядышком с Евфимией.
– Теперь, мой светик, расскажи подробно, что с тобою было.
– Сон сладостно-горький. Жила в нём, как взабыль… Неясно помню. Двести лет прошло!
– Боярышня откинулась на лавке, закатив очи, напряглась.
– Язва моровая, как у нас внедавне… А Москва совсем иная. У нас ров от Кучкова поля до Москвы-реки глубиною в человека, шириной в сажень, там ров круг всей Москвы, и глубже, шире… Ворота с большими башнями. Три пояса стен: из дерева, из камня, опять из камня… Кремль - ух какая крепость! Башни белыми точёными столпами вонзаются в небесный свод. Улицы в Кремле все выпрямлены, вымощены… Батюшкина дома не нашла. Великокняжеская площадь именуется Ивановской. Там колокольня высоченная, от Воробьёвых гор видна. Зовут - Иван Великий! А в соборе у Пречистой своды не подпёрты брёвнами, как в наше время. Всё обновлено. Храм больше и величественнее. А дворец - каменное чудо. Во дворце на троне не великий князь, а царь!
– Царь, как в Орде?
– удивилась амма Гнева.
– Орда давно ушла в небытие, - продолжила рассказчица.
– На памяти у московитов избавление от ига ляховицкого.
– Поди ж ты!
– покачала головою амма Гнева.
– Кто же на Москве царём?
Евфимия, волнуясь, глубоко вздохнула.
– Романов… Алексей Михайлович. Потомок наших Кошкиных.
– Как?
– Акилина Гавриловна вскочила с лавки.
– Кобылиных-Кошкиных? Марьи Голтяихи?
– Из того же роду, - опустила очи Всеволожа.