Ослиная Шура
Шрифт:
– Вы и про это знаете?! – ахнула Шура.
– Да чё знать-то, – остро глянул на девушку староста. – Когда старец в августе преставился, то своим богомазам наказ дал, приедет-де Валаамская послушница икону Богородицы писать. А ты единственная из девиц нынче на Валааме проживала. Иль старец не про тебя говорил?
– Отец Николай преставился? – почему-то не могла поверить Шура. – Ведь он же, как раз в конце июля на Валаам приезжал. Я его видела!
– Помяни его, Христа ради, – Михаил Кузьмич достал из шкафчика просфорку и протянул Шуре. А когда та хотела надкусить, прикрикнул:
– Да
Шура чуть было не поперхнулась, но ничего не сказала. Поняла, что не права. И что предстоит съездить на остров Залиту, где ей помогут написать представшую пред ней Богородицу, воскрешающую Русь, тоже поняла.
Облик иконы, стоящий на вагонном столике, уже засветился, как зеркальное фото, как луч надежды с берегового маяка, как обещание радостной и весёлой жизни, но всё это было не так, как рисовало воображение. И всё-таки необычайный свет облика подчинял, заставлял и разрушал сознание, не спрашивая ни согласия, ни разрешения.
Разрушал? Да, конечно, в этом Роберт был уверен неукоснительно. Уверенность пришла со временем. С нею деньги. Много, очень много. Но что эта бумажная взвесь против свободы мысли?! А мыслить Роби уже не умел – запрещено было. Хозяин на иконе этого не любил, мол, выполняй заданное, а подумать за тебя есть кому. Зависимость между иконой и Робертом возникла беспредельная. Правда, Робик ещё соображал, что делает, даже отдавал отчёт своим действиям, но контролировать этого уже не мог.
Что случилось? Что произошло? Откуда это беспардонное подчинение неизвестно кому? Ну, почему же неизвестно? Сам знаешь, кому служить обязан, жизнью своей обязан, здоровьем, счастьем и благополучием. Мало того, уважают и кланяются. Можно ли увидеть кланяющихся бывшему заключённому? Разве что Роман Абрамович, бывший детдомовец, вдруг ставший мультимиллионером, смог купить себе уважение и то не сразу.
Стоит ли напоминать, кому ты обязан жизнью?
Эти слова всплыли в сознании голубым пламенем онгона, разрушая всех и вся на своём пути, или будто ураганная лента воды, не жалеющая никого и ничего видеть, смывала и разбивала своим напором города, леса и горы. Непрошеные слова сначала приносили пульсирующую головную боль и неприятную оскомину во рту, но всего лишь на секунду. Так было всегда, когда икона напоминала о себе.
Потом следовал кайф. Море кайфа. Роберт окунался сначала в это безоглядно, но подумал как-то: а к чему это приведёт? Какой-то безысходный тупик или тупик безысходности, разве так можно? Но он ничего уже не мог сделать.
За окошком вагона проносились тёмные сплошные лесопосадковые заросли, на фоне вчерашнего неба, ложащиеся угловатой беспрерывной каймой вдоль железнодорожной насыпи.
Робик тупо смотрел в окно, пытаясь выловить из колючей лесополосы ответ на вопросы, бродившие с недавнего времени в его опустевшей голове. Ну, хотя бы один спасительный ответ!! Нет, ничего и никого, как будто он снова оказался без денег, а друзья в такие минуты всегда отворачиваются. Но разве это друзья? Нет, всё в этом мире измеряется только деньгами. Кто придумал эту меру веса человеческой совести? А совесть?! Что она из
По-сути, человек рождается только для того, чтобы пожрать, подгадить, потрахаться, поспать и подохнуть? Известная пятиконечная звезда! Ведь там, в запредельном Зазеркалье, ничего нет! А где же тогда живёт он, глядящий с иконы на вагонном столе? Нет, этот демонический мир, конечно, существует, но где и для чего?
Приехав завоёвывать Москву, Роберт постоянно сталкивался с выходцами из запредельности, но самому коснуться недостижимых тайн ещё не получалось, несмотря на «хождение по головам». Ведь не показав себя в этом мире, надеяться на халявный пропуск бесполезно. Но матушка-Москва не то, что слезам Роберта не поверила, а и сама уже от него чуток всплакнула! Что поделаешь, жизнь такая!
Роберт встряхнул головой, пытаясь избавиться от мучивших его риторических мыслей.
Катюха давно уже посапывала на соседнем диванчике под переливы подвагонных колёс. Надо же, уснула, даже не раздеваясь после принятого за ужином отвального прощания с Новгородом. За столом она пыталась после принятия нормальной дозы горячительного, поражать любимого своим бесподобным знанием жизни и учить обходительности с окружающим миром.
– Робик, ты даже за речью не следишь, хоть не перестаёшь вопить о любви к русскому языку, – менторски ворковала Катюха.
– Что случилось? – скривился Роберт при очередном дурацком замечании.
– Да я постоянно от тебя слышу: Блин! Блин! – при каждом удобном и не слишком случае, – Катюха скорчила обиженную рожицу. – Ты бы ещё и на оладьи матерился!
– У тебя с головкой всё нормально?
– Да ты послушай! – не отставала девушка. – Ведь в этой стране ничего нет своего даже языка. Всё взято откуда-то. А «оладьи» появились от английского «ол райт», разве не знал? Так что в этой стране нам нечего делать. И язык русский нечего выгораживать, его вообще не существует – есть только одна матерщина.
Услышав такое, Робик сначала открыл от удивления рот, потом принялся истерически хохотать. Он извивался на стуле червяком, пока не свалился прямо под стол. Катерина сначала терпела его хохот, потом нервно взвизгнула:
– Да заткнись ты, козёл! Поговорить с тобой ни о чём нельзя!
И с удовольствием пнула его, пытаясь востроносой туфлей угодить чуть пониже живота. К счастью, у неё это не получилось. Робик перестал ржать и, вытирая слёзы, выполз из-под стола.
– Дура! – ласково обратился он к Катюхе. – Эту «пулю» я придумал, и ещё в школе по Одессе пустил. Надо же, по всей России разнеслась!
– Ты?! – изумилась девушка. – Врёшь! Врёшь!
– Не хочешь – не верь, но это я, – величаво кивнул Роберт. – Иначе я бы так не расхохотался. Над кем хохотать?
Если бы не Катерина, эта новая пассия, Робик никогда бы не ринулся в опасное приключение посетить снова непокорную и непокоряющуюся столицу. Слишком много с давних времён гуляло по Москве неприятностей, с которыми связываться, в общем-то, не хотелось. Правда народу в городе тоже хватает, недаром он превратился в мегаполис, поэтому нежелательных встреч можно было не опасаться.