Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)
Шрифт:
Он почувствовал это по улыбкам, какими его встречали и приветствовали; он почувствовал это по детям, которые при его появлении собирались группами и о чем-то шептались, показывая на него пальцами. Он знал, что слухи, конечно, дошли до его дома и Спасэнии уже известна эта сенсация. Его мучило неведение - как она восприняла слух о том, что он решил стать палачом: поднялся его авторитет в ее глазах или же его поступок привел жену в ярость.
Его душевное состояние было таково, что он решил пока не возвращаться домой, а пойти в кафе и предаться возлияниям, хотя до сих пор никогда не пил. В кафе,
– Ты что, пришел, должно быть, снимать мерку с наших шей?
– Не собираешься ли ты, Пайя, иглой протыкать осужденного, прежде чем повесить его?
– Не думаешь ли ты гладить повешенных?
Пайя все это перенес терпеливо, подошел к столу своего кума, сапожника Йовы, заказал пол-литра вина и стал пить. Он поверил куму все тайные побуждения, заставившие его покинуть дамскую портняжную мастерскую и посвятить себя ремеслу палача.
– Ну хорошо, - сказал ему на это кум, - а что говорит по этому поводу кума Спасэния?
– Не знаю. Я не смею возвращаться домой, пока не услышу, как она это приняла. Я хотел просить тебя, кум: пойди к ней, посмотри, как она к этому отнеслась. Если она, чего доброго, станет злиться, то успокой ее, скажи, что для нее это большая честь называться госпожой палачихой. Скажи, что она поедет со мной в те города, где я должен буду казнить. Скажи, что там нас будут встречать с великими почестями, что ей отведут почетное место на банкетах, которые община устроит по поводу казни своего гражданина; что при отъезде она будет получать на вокзале букеты от горожан. Скажи ей, пожалуйста, что это занятие прибыльное, - ведь за то, что снимешь голову человеку, платят гораздо больше, чем за шитье туалета какой-нибудь даме. Скажи ей еще, что вешают не в кредит, а всегда за наличные. Пожалуйста, скажи ей все это и еще, что придет тебе в голову, только приведи ее в хорошее расположение духа - пусть не сердится.
Кум отправился к нему домой, а он заказал еще поллитра вина, как это сделал бы всякий палач.
Не успел он допить эти пол-литра, как возвратился кум, очевидно выполнив свою миссию.
– Что она сказала?
– спросил палач.
– Велела немедленно идти домой.
– Хорошо, я пойду. Но что она сказала?
– Выслушала, но не сказала ничего. Велела тебе сразу идти домой, иначе, говорит, она сама придет сюда.
Пайя-палач сообразил, что будет гораздо хуже, если Спасэния придет сюда. Он поднялся, расплатился и отправился домой. По дороге ему все мерещилось, что его ведут на виселицу, он даже два-три раза поглядел на небо, ища утешения. Если бы по дороге он встретил какого-нибудь священника, то, несомненно, попросил бы исповедовать его.
Что произошло с Пайей дома, сказать нельзя за недостаточностью данных. Великие битвы народов лишь позднее освещаются историей в истинном свете. Можно все же упомянуть, что все вещи в доме были разбиты, инструменты в мастерской сломаны, окна выбиты. Мастерская стояла закрытой целую неделю, а Пайя целую неделю лежал в постели. Кажется, он потерпел от жены такое поражение, какого со времен Ганнибала до наших дней не помнит история.
Спустя неделю, когда синяки немного прошли, Пайя заявил в участок, что снимает свою кандидатуру на должность палача.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ АФЕРЫ
Злая судьба - прожить молодость в те времена, когда юбки волочились по земле, когда девушки едва осмеливались выглянуть из калитки, а по улице ходили всегда в сопровождении тетушки, скромно потупив глаза, - и состариться и выжить из ума, когда девичьи юбки до колен, а декольте доходит до пояса, когда мужчины и женщины купаются вместе в одинаково смелых костюмах.
Такая злая судьба постигла господина Арсу Томича, старого, но всегда чисто выбритого и надушенного господина, в отутюженных брюках и белых гетрах, с цветком в петлице пиджака.
Господин Томич уже достиг того возраста, когда мог бы примириться со старостью, но судорожно цеплялся за прошлое, и все то, что происходило бог знает когда, все, что давно его покинуло, казалось ему здесь, рядом с ним. Гуляя по улицам, он всегда засматривался на девушек, глядел на них таким же страстным взглядом, как некогда, и удивлялся, что они не оборачиваются, не приветствуют его улыбкой; молодым дамам на вечерах он всегда рассказывал "озорные вещи", а здороваясь, пожимал им руки и удивлялся, что они принимают это равнодушно.
Только иногда, оставаясь наедине с самим собою, он отваживался посмотреть правде в глаза и горько восклицал: "Господи боже, справедливо ли, что теперь, когда я состарился, ты придумал короткие юбки и прозрачные чулки? Справедливо ли, господи, что теперь, когда я одряхлел, ты выдумал какие-то конкурсы, футболы, шимми, ревю и купальные костюмы? Разве твоя милость не простирается в равной степени на всех людей и на все поколенья? Где справедливость твоя и милосердие твое, если человеку, который всю свою жизнь жрал фасоль и испортил желудок кислым вином, человеку, дожившему до того, чтобы существовать на простокваше и яйцах всмятку, ты подсовываешь поросеночка с маринованными огурцами и бургундское вино? Справедливо ли это, господи?"
Так как господь бог обычно не отвечал на подобные вопросы, господин Томич принимался сам себя утешать: "Впрочем, я не считаю себя в самом деле таким старым. И выгляжу я довольно свежим".
Действительно, зеркало ему об этом говорило, но какая польза была в суждении зеркала, если никто другой этого не хотел признавать. А сколько раз он делал попытки вырвать подобное признание, и, ей-богу, он не так много требовал. Он даже ничего не требовал, кроме того, чтобы ему верили и чтобы о нем думали как двадцать лет тому назад, чтобы женщины продолжали его опасаться. Вот и все, чего он хотел, а это в самом деле немного и очень скромно. Тем не менее даже в этом ему отказывали.
Однажды за чаем у госпожи Маркович, где было много и других дам, хозяйка спросила его:
– Вы недавно были у госпожи Янкевич?
– Нет, - ответил он, прихлебывая чай.
– По правде сказать, я избегаю, насколько возможно, бывать у нее.
– Ах, почему?
– Мне кажется, что ее муж немного ревнив!
Сказав это, он обвел глазами общество, чтобы убедиться, какое впечатление произвели его слова; в это время дамы, едва сдерживая смех, толкали друг друга ногами под столом и прикрывали лица веерами, обмениваясь насмешливыми взглядами.