Осмос
Шрифт:
— Молчок! Ни гу-гу!
Затем он повторил эти же слова другим голосом, явно подражая кому-то, и голос этот звучал столь зловеще и столь грозно, что Лора вздрогнула. Пьер открыл какую-то тетрадь. Он чувствовал, что взгляд Лоры устремлен на него, и от этого его пробирала дрожь и тряслись руки, из-за чего его почерк в последнее время стал таким неразборчивым, что читать его писанину было невозможно.
— Что у тебя с руками, Пьер? — всполошилась Лора. Пьер схватил ручку, взмахнул ею, как если бы это было холодное оружие, и, со всего размаху ударив ею по столу, сломал ее.
Да,
— Это все, что ты можешь мне сказать?
Если бы Пьер чувствовал себя немного лучше, он бы, несомненно, заметил, что его отец тоже не в лучшей форме. Его бы удивило, что он не услышал вопроса по поводу стреляных гильз.
— Ты написал сочинение?
— Два дня назад. Я его уже отнес в лицей. Директриса хочет его опубликовать в нашей лицейской газете. Когда ты его будешь читать, ты поймешь, почему она так решила.
Пьер не знал, какую ложь выдумать, чтобы привести отца в восторг. Теперь он был не один. Уик-энд закончился. Он мог забыть и про увядшие гвоздики, и про неприятные звуки, которые издавала ночная бабочка, бившаяся в окно и о стены комнаты.
— Не хочешь мне его показать?
— Я же сказал, что у меня его уже нет.
— А черновик?
— Я писал без черновика, сразу набело. Тема была вообще-то дурацкая… Начинаешь писать, и уже не знаешь, как остановиться…
О, если бы ему только пришло в голову, что Марк захочет прочитать сочинение, он бы, конечно, сделал для него копию. Ну ничего, он его сейчас перепишет заново по памяти, да так, что не пропустит ни одной запятой и не поставит ни одной лишней! И охваченный эйфорией Пьер все искал в уме фразу, которая могла бы с предельной точностью выразить то неописуемое счастье, которое он испытывал оттого, что был сыном Марка. Руки у него дрожали уже гораздо меньше.
— Ты видишь?
Пьер вытянул руки вперед и кончиками пальцев коснулся стены.
— Это благодаря тебе я достиг такого результата.
— Тем лучше, малыш. Должно быть, ты и впрямь славно потрудился и написал хорошую работу…
Однако вид у Марка был такой, словно он на самом деле хотел сказать: «И как это ты умудрился что-то написать? Что за кавардак ты туг устроил? Я был бы очень удивлен, если бы узнал, что ты сварганил действительно что-то путное!»
— А что это у тебя с волосами?
— Подстриг немножко… мне было очень жарко, и у меня ужасно зудел и чесался шрам.
Марк быстро провел рукой по своим коротко подстриженным, торчавшим ежиком волосам. Он нагнулся, чтобы переворошить семнадцать листков, исчерканных зеленым фломастером строчка за строчкой и еще перечеркнутых по диагонали.
— Странная тема, — сказал он, прочитав вслух фразу Фонтенеля, потом чуть отступил назад, поддел носком ботинка пачку листков и расшвырял их по комнате.
— Оставь, пусть себе валяются, малыш, уберешь все завтра до ухода в лицей, надо будет только встать пораньше. Я тебе помогу. А сейчас я хочу есть.
Последние клиенты покидали ресторанчик «Галеот», когда туда пришли Марк с Пьером. Пришли они туда, наверное, потому, что это было единственное заведение, работавшее и после полуночи.
Истомленный бессонницей Пьер сидел за столиком и тихонько напевал. Он съел немного жареной картошки, так, просто за компанию, а теперь откровенно маялся от скуки. Сидевший напротив него Марк ел не торопясь, наслаждаясь едой. Он уже съел один бифштекс с гарниром и теперь трудился над второй порцией; одна кружка пива следовала за другой. Разговаривали они мало, так как оба, по-видимому, были не слишком расположены к разговорам.
— Я сейчас вернусь.
«Не переживай и не беспокойся», — сказал Пьер про себя, увидев, как его отец исчез за грузовичком. Он действительно как-то внутренне успокоился и чувствовал себя уверенно. На сердце у него было легко… Бывают в жизни минуты, когда человек висит над пропастью и не осознает надвигающейся опасности, удерживаемый лишь несколькими простыми ободряющими словами… да… бывают… Хозяйка принесла хлеб, она улыбалась усыпавшим небо звездам, и тоже напевала песенку, чья мелодия тихо лилась с пластинки. Она так любила эту песенку, что пошла бы танцевать с первым встречным, прямо здесь, на утрамбованной площадке среди приблудных кошек, поднимая каблучками облачка пыли. Волей-неволей на ум приходил вопрос, не помогут ли несколько ласковых слов, сказанных нежным голосом, да еще и под аккомпанемент аккордеона, тому, чтобы в плотно сжатой руке ожила и стала проситься наружу единственная истина, которая стоит того, чтобы ее познать?
— А знаешь, пожалуй, нам здесь совсем неплохо! — сказал Марк, вновь усаживаясь за стол. — Мы с тобой далеко не самые несчастные люди на свете.
Пьер вылез из-за стола и с поклоном подошел к хозяйке, которой явно было под пятьдесят.
— Не желаете ли потанцевать, мадам?
— Ты что, спятил? — засмеялся Марк.
— Да нет, мне просто захотелось потанцевать. Видишь, как славно мы танцуем с хозяйкой!
Как Пьер и предполагал, у этой почтенной с виду матроны, ужасно уставшей от сидения за стойкой, ноги сами просились в пляс, чтобы разогреть кровь, и они с Пьером весело, как дети, топтались и кружились на месте, перед грузовичком, озаряемые голубоватыми сполохами рекламы.
— Да, потрясающая парочка! — воскликнул Марк, усаживаясь к ним лицом. Он выпил за их здоровье, а потом принялся хлопать в ладоши, правда, не попадая в такт.
«Не переживай и не беспокойся», — твердил про себя Пьер.
Внезапно музыка смолкла, видимо, пластинку «заело», но мгновение спустя она сама собой закрутилась вновь, и этого мгновения Марку хватило, чтобы «отбить» у сына партнершу. Пьер без возражений уступил отцу свою даму. Он впервые видел Марка в объятиях женщины, и это было так странно… Теперь в танце вела хозяйка, а Марк позволял ей себя вести, наклонять чуть ли не до земли, а потом помогать ему выпрямиться. Иногда он посматривал в сторону сына.