Осмос

Кеффелек Ян

Пьер заложил руки за спину.

— Мне кажется, что я тогда заснул на ходу… шел и спал… а когда я вновь открыл глаза, то увидел тебя.

Марк не смог сдержать нервного вздоха.

— Ты никого не встретил по дороге к дому?

— Встретил… тебя…

Они вернулись к машине. Пьер сел, закинув голову на подголовник, вытянув ноги и зажав руки между коленями. Марк не отчаивался, потому что, ощутив в себе призвание следователя, надеялся еще что-то разузнать, разнюхать. Он полагал, что в конце концов выяснит, кто эти подонки.

— Мне кажется, их было несколько, и ты с ними знаком, ты знаешь, кто это был. На днях ты все вспомнишь, вся сцена как бы всплывет у тебя из тайников, со дна памяти, и ты увидишь ее мысленно, но как бы воочию. А мне тогда останется лишь сделать то, что положено отцу… Да, провалы в памяти случаются, но это проходит. Да, а что сказал психиатр? Что он с тобой делал?

— Заставил вытянуть вперед руки.

— Ну и что дальше?

— Сказал, что они больше не дрожат.

— А ну-ка покажи. Да,

действительно… А больше он ничего не сказал?

— Он сказал, что хотел бы увидеть нас с тобой обоих. Он полагает, что мы с тобой оба страдаем неврозом.

XVII

«Если бы у меня в руке была зажата пригоршня истин, я не разжимал бы руку».(Рассмотрите это высказывание Фонтенеля, оцените и объясните его.)

«Неплохо», — подумал Пьер, выуживая из стакана гелевую ручку фирмы «Мицубиси», которую он высоко ценил за «мягкое скольжение» по бумаге. Он сунул ручку сначала в рот, потом вытащил и зажал между приподнятой верхней губой и носом. Да, неплохо, но все это уже было, было, было… как говорится, дежа вю.

Философ говорил слово в слово то, что Пьер знал уже давным-давно. Точь-в-точь мысли Пьера! «У вас впереди суббота и воскресенье, — заявила директриса. — Тот, кто не сдаст работу в понедельник, будет исключен». Что ж, слову директрисы приходилось верить: сказала, что исключит, так ведь и исключит. Итак, коллективное наказание… и все из-за него.

Шесть часов. Нет, не будет он сидеть над этой ерундой весь уик-энд. Десять минут на страницу вполне хватит, так что на все про все уйдет самое большее час. Он подготовил уже все, что нужно: перед ним стопка листков для черновика, стоит будильник, лежит мобильник, слева — учебник, справа — тетради, а на стене в серебристой рамочке — фотография, которую он повернул «лицом» к стене. Пьер отрегулировал высоту табурета, снял колпачок с ручки и развинтил ее, чтобы проверить, сколько в ней чернил, затем положил ее около стопки бумаги и повернул голову в сторону окна, посмотрев на раздвинутые занавески. Его взгляд упал на поднос, стоявший прямо на полу: пакетик кукурузных хлопьев, сандвич с его любимым паштетом, ананас, пачка болеутоляющих таблеток, вернее, капсул, одну он должен принять утром, другую — вечером, а если потребуется, то еще одну среди дня.

Вероятно, после того как с сочинением будет покончено, он примет двойную порцию болеутоляющего и снотворного и проспит до утра понедельника. Потом он отнесет свое «творение» Лоре; да, именно ей, а не директрисе, будет принадлежать право первой ознакомиться с плодами его тяжких трудов. Лора прочтет сочинение первой, и ее глаза будут метать такие молнии, каких еще никто не видел. Марк? Жалкий бахвал! Кстати, он о ней больше не заговаривал. Он избегал скользких тем. Он даже избегал находиться в доме. Он смылся куда-то, то ли в Испанию, то ли еще черт знает куда, под вымышленным предлогом осмотра их будущего дома, для того якобы, чтобы установить контакт с соседями и вообще с жителями того места, где им предстоит поселиться. «Я бы и тебя взял с собой, но тебе не велено покидать город, тебе надо наверстывать пропущенные уроки». Точно, фатер, и убирайся к черту! Пьер не вынес бы присутствия Марка в субботу и воскресенье, когда ему надо будет много работать и много спать, ведь тот непременно стал бы мешать ему, приставать и надоедать со своими вопросами. Слова, слова, слова… Слова кружатся и порхают, они касаются лишь век, и именно в тот момент, когда они залетают к нам под веки, мы их и хватаем, а они попадают к нам в ловушку, как последние дурачки. Мы обрываем у них крылья, мы набрасываем им на шею петлю из чернил и заставляем семенить или бежать рысцой по бумаге. Ну вот, когда задание будет выполнено, Фонтенель может катиться к чертовой бабушке!

В комнате было невыносимо душно. Пьер вылез из-за стола, сменил футболку, попил воды прямо из графина и поплотней задвинул занавески. Ну и шум же подняли эти дубоносы! Настоящий гвалт! На зиму они куда-то улетают, исчезают все до единого, а потом однажды вдруг налетают тучами, тысячами и тысячами, за их гомоном даже не слышно щебета других птиц. Да, сад выглядит просто ужасно. Тоска берет при взгляде на пожелтевшую, пожухлую траву, на гибнущие от жажды цветы. Слова, слова… Слова порхают подобно насекомым, и подобно насекомым они обладают чем-то, что позволяет им пить человеческую кровь.

Пьер вновь уселся за стол, выровнял стопку тетрадей, положил друг на друга поровней словарь цитат, орфографический словарь, учебник грамматики, включил лампу и снял колпачок с ручки. Когда он переписывал фразу Фонтенеля, то вдруг заметил, что тень от ручки падает в его сторону и ползет по футболке, вместо того чтобы уползать вправо, как обычно. Ну, конечно, к его личным вещам опять прикасались, здесь опять рылись и не положили все на место! Пьер переставил лампу, и тень от ручки сместилась туда, куда ей было положено.

Прежде чем приступить к сочинению, Пьер решил немного размять руку. Привет, царь, ты, случаем, не англичанин? Йес. А может, ты немец? О, я-я. Русский? Да. Поляк? Йеп. Итальянец? Си. Бельгиец? Юк. Бретонец? Вуик. Швейцарец? Уак. Черт знает что так само и перло из-под ручки, но Фонтенель не хотел вылезать на бумагу, хоть тресни!

Пьер услышал голос Длинноносой, дававшей ценные советы: сначала следует выделить главные слова, составляющие

центр высказывания, и дать им определение, потом следует поразмыслить над известными историческими фактами, всегда помнить про основную идею и развивать ее, ни в коем случае не пытаться блеснуть остроумием, не выпячивать на передний план свое мнение, а ограничиться всего лишь простым толкованием фактов, ну а если уж так хочется пооригинальничать, показать, что у тебя за душой, то есть расстегнуть на груди рубашку, ударить себя кулаком в голую грудь и высказаться, выложив все начистоту, то следовало подождать до заключения и уж там повеселиться, да и то не слишком, не резвиться, как дурачок. Лучшим в этой всем надоевшей, набившей оскомину игре был он, Пьер, и через несколько минут нетронутая белизна бумаги должна была исчезнуть под покровом гладкой, ровно подстриженной «растительности», являвшейся плодом его мышления, «растительности», весьма приятной для взгляда, не то что этот жалкий сад. Он еще и еще раз прочитал фразу, которую требовалось откомментировать. Фраза эта была, на его взгляд, несколько пустовата и примитивна, и он подумал: «Если бы у меня был выбор, я предпочел бы над ней не думать». Во фразе, вопреки обыкновению, не было даже двух важных в смысловом значении слов, а всего только одно: рука. Истина без руки, ее содержащей и ее поддерживающей, представляет собой нечто настолько ничтожное, что не идет в сравнение даже с полетом насекомых с оторванными крылышками. Рука, рука, рука… что можно сказать о руке или о руках? Да, кстати, руки у него больше не дрожат. Ну а от всего остального так и разило очевидностью: разжимай или не разжимай пальцы, а истина прячется в самой глубине ладони, в лужице пота, а ложь, обряженная в одеяния добродетели, выступает всем напоказ под управлением и надзором Папы Римского, ученых мужей, дипломированных медицинских сестер. Оппенгеймер, Маттео Фальконе и Иуда — все они раскаивались, все они кусали себе локти, да не просто кусали, а обгрызали мясо до костей! А в наши дни и от костей-то не больно что и осталось! Какая банальная, избитая, затасканная тема! И выбрана она не случайно, а специально, на заказ, как подготовительный этап к уроку нравственности, который велела провести директриса, эта маленькая царица, полновластно правящая в своих владениях. Да, уж у нее-то руки крепко сжаты, так что не разожмешь. Интересно, она уже когда-нибудь раскаивалась в содеянном? Она когда-нибудь кусала себе локти? Интересует ли ее вопрос, вращается ли Земля вокруг Солнца и вообще вращается ли Земля? Хочет она это знать или нет? Это ведь так красиво: во мраке движется некая светящаяся точка, пылинка, на которой располагаются океаны, горы и мы, мыслящие существа, а быть может, на этой же пылинке где-то между двумя полями пакового льда находится и первопричина возникновения мироздания, ключ к разгадке великой тайны жизни… Итак, первое: прогресс приходит к нам со звезд, как Бог. Галилей мог сколько угодно доказывать, что Земля вращается, а Коперник — устанавливать, что Земля не является центром Вселенной и вообще не является центром чего бы то ни было. Но пророки лишь презрительно фыркают, и Фонтенель не видит особых причин для того, чтобы ученые должны были платить своими жизнями за свои открытия. Надо примирить науку и религию, примирить колдунью с кюре. Второе: побуждаемый подобными идеями, XVIII век, воодушевленный Дидро, Мармонтелем, Гельвецием, Вольтером, Монтескье, Руссо и прочими, должен был всего лишь осуществить создание Энциклопедии, этой суммы универсальных человеческих знаний, книги, которая никогда не закрывалась, неизвестно уж, к лучшему или к худшему, но не закрывалась. Да, XVIII веку надо было набраться смелости и сделать попытку создать этот шедевр и превратить его в свое оружие. Третье: с учетом того, что в неимоверном количестве расплодились компьютерные вирусы, растет число ошибок в программах, остро стоит вопрос о клонировании человека и существует оружие массового уничтожения, не настал ли момент положить конец прогрессу? Кстати, вот это уже вполне подойдет для сочинения… Надо сохранить в памяти, держать, так сказать, про запас…

И Пьер, сидя с закрытыми глазами, видел, как рождались и насыщались содержанием абзацы и параграфы, столь хорошо и четко сформулированные, что он старался выучить их наизусть, чтобы потом выиграть время, чтобы ручка фирмы «Мицубиси» мягко и без задержки скользила по бумаге.

Сочинение выстраивалось в его голове вполне логично, в соответствии с совершенно естественным планом, как бы предопределенным самой темой, осмысленной его разумом. В виде исключения он собирался начать с заключения, так сказать, заранее удостовериться в правильности сделанных выводов и обеспечить удачную, тщательно отделанную концовку, и уже от этой «последней точки», старой как мир и крепкой как скала, шаг за шагом вернуться назад, к большой руке Фонтенеля, и дойдя до нее, дать себе передышку, немного поспать, чтобы после сна поклевать из этой руки те зерна, что он там посеял.

Пьер похлопал ресницами, протер глаза. Корпя над этим заданием, он вспотел; его мозг, он это чувствовал, пребывал в состоянии возбуждения. У него даже слегка побаливало сердце. Сколько времени он ничего не ел? Он оторвал влажные руки от пачки бумаги, предназначенной для черновика. По какой-то непонятной, неизвестной ему причине листок остался девственно-белым. Он взял свою старую авторучку с очень острым, как резец, пером и принялся выцарапывать им на поверхности стола причудливый рисунок в «стиле рококо», являвшийся аллегорией рождавшейся мигрени.