Осьмушка
Шрифт:
Пенни ёжится, обхватывает руками коленки и огрызается, глядя на угли:
– Вот у Хильды бы и спросили!
– Так мы спросили, – пожимает плечами Череп.
– Ну всё ясно, – выговаривает Пенни. – Ей и верите, хоть бы что она там наплела. А я-то вам никто. Валите всё на меня, давайте.
Пенни натаскивает на голову капюшон тонкой курточки, поддёргивает шнуры капюшонной завязки, чтобы ткань была поплотнее к ушам, и всё смотрит на угли, не поднимая взгляда. Штырь с Магранхом немного озадаченно переглядываются.
– Чего ещё на тебя валить, тебе уж и без того Хильда ввалила. –
– Мало ли что могло быть, – произносит Магранх. – Не знаю. Может, ты ей про плюху, или про шлюпку. А слух у Хильды моей хотя хороший, но всё ж таки не орочий… да и память – страшная.
Тут уж осьмушка поднимает голову – посмотреть на орков. Да они что, издеваются???
Так эта припадочная ударила именно потому, что она сказала…
– Я за Ржавку, – говорит Пенни. – Я же не про неё! Ржавка со всеми… шляется.
Оба орка какое-то время смотрят на неё странно. Словно она им только что по секрету сообщила, что гвозди гораздо суше воды, или иную подобную нелепицу.
Череп даже котейку вычёсывать перестаёт. Тот взмахивает пушистым хвостом, бьёт его по руке мягкой лапой. Потом Череп усмехается.
– Ладно хоть не при Чабхе. Твоё счастье, – говорит он. При чём тут этот Красавчик, Пенелопе и вовсе неведомо.
Штырь вздыхает. И опять кажется Пенни уставшим, или скорее грустным. Ей охота немедленно провалиться под землю. Будто по сердцу резануло тонко. И как же это злит, злит! Лучше бы наорал, морда рваная!!! Лучше бы подзатыльника отвесил, гад!!! А не это вот… непонятное… как будто тебе на меня и вправду не плевать!!!
Но старшак вдруг легонько улыбается – зимним солнышком из-за рваной тучи. Подбрасывает сухую ветку жарким углям. И когда прянувшие оранжевые язычки принимаются облизывать угощение, охотнее разгоняя предрассветные потёмки, Штырь вдруг заговаривает словно бы о другом. Об орках из дальних и ближних времён. О редких орках, которые могли праздновать жизнь так, что небу и земле становилось жарко; как сражались они, как пели, и какой сильный в них горел огонь, чтобы согреться многим, или немногим, или хоть одному; как они даже гибли – но по этому пламени их помнили. И называли Горящими-в-Ночи, Пылающими Ярко.
Пенни заслушивается невольно. Не сказать, чтобы голос Штыря её убаюкивает, но он куда-то уводит. Туда, где очень тепло и совсем не обидно. Пенни даже вздрагивает, хлопает от неожиданности глазами, когда Штырь вдруг ни с того ни с сего произносит:
– Ох и трёпок от меня натерпевшись Ржавка-то в первый год, помнишь, Морган?
– А как же, – кивает Магранх-Череп, – я скажу даже, в первые полтора.
– До чего костлявки нашие сперва были отмороженные – тогда у меня кажись первая седина и полезла, – говорит старшак.
– Это ты мне рассказываешь? – со смешком говорит сивый, почти седой Магранх.
– И я тогда старшачить только взялся. Мало знал. Умел мало. И тут подлеток отмороженных целый мешок… и Ржавка ещё – среди отмороженных горелое горюшко…
– Ну, хорош прибедняться, Тис Штырь-Печень, вон межнячок на тебя глядит и рот разинул.
При
– Резак, ты это… не ругайся больше тем словом, – говорит Магранх. – Ругайся, о чём крепко знаешь. А о чём не знаешь – стерегись. А то видишь, как не по-орочьи вышло.
Пенелопа согласна, что вышло не ахти. И почти готова поверить, что Ржавку обозвала напрасно. Но то ли рассказ Штыря про Горящих-в-Ночи – и потом вдруг про Ржавку – её чем-то поддел, то ли давно уж копилась своя горечь, и она опять огрызается:
– Я не орк.
– Да ладно! Распрягай, приехали, – хмыкает сивый, а Тис протягивает руку и кладёт ладонь Пенелопе на загривок:
– Ты межняк. И у меня маляшки-межнячки подрастают: как я – орки, как Рэмс – люди.
Пенни каменеет спиной и отворачивается. Закричать бы сейчас на этих… самыми последними словами. Убежать, пост там или не пост, ничего, и без неё кошаки не разбегутся!
Да только почему-то не хочется.
– А я и не орк, и не человек, – произносит она мрачно.
– Ну, шакалёнок, – старшак за плечо сгребает Пенни поближе к своему горячему боку. – беги доспи. Полегчает.
Козодой снова заводит свою тарахтящую песню.
Понарошку
Пока досиживают свой черёд на кошачьем посту, Пенни не уходит, хотя старшак вроде как позволил. Тут, рядом, ей почему-то легко представить, что всё хорошо. Не поверить, конечно нет, вот ещё глупости, Пенни такое давно переросла. Но вообразить-то можно. Понарошечку.
А вот если теперь уйти в свой закуток, то непременно сама себе начнёшь объяснять, что почём на самом деле, и снова станет обидно. Позлиться на Штыря всегда успеется. А вот притвориться самой себе, что всё действительно хорошо…
Штырь говорит ещё одну вещь, очень странную, почти бессмыслицу, и от этого Пенни чувствует себя ещё больше понарошку, будто в полусне.
– А вот что тогда у тебя с Хильдой злой драки не вышло – хвалю, Резак.
Пенелопа-то знает, что эта нелепая похвала не имеет к ней настоящего отношения, ну, заступорило её от неожиданности, подумаешь, это же промашка, а никакая не заслуга, чего бы там себе старшак ни думал. Но ведь можно же и представить, что похвалили всерьёз и за что-нибудь стоящее, будто бы она, Пенелопа Уортон, вполне это заслужила и вообще молодцом. Это всё равно что в детстве с игрушками играть, когда никто не смотрит: пускай чушь, пускай ерунда и не по правде, а всё-таки удовольствие.
К матушки-Дрызгиному двору собираются сперва всего пятеро, вместе с Ковалем. Поклажи с собой не берут многой, видимо, в надежде чего понести обратно. Конопатый спрашивает: «Кто ещё с нами лишний не будет?» – и Пенни всё поглядывает на Штыря: ждёт ли тот, что она вызовется? Против будет или наоборот? Но бесячему старшаку похоже фиолетово, ничего он особо от неё не ждёт, а только втолковывает мелюзге – по голосу слышно, не в первый раз: «Вот клычки менять начнёте, тогда и будете у меня в развед бегать, а ты, Руби… ну, когда примерно с Марра в рост вытянешься».