Основа привязанности. Как детство формирует наши отношения

Ловенхайм Питер

Затем Маурицио спросил, когда я впервые был разлучен с родителями.

– Разлучен? – переспросил я.

– Например, уехал в лагерь.

– Я ездил в лагерь, когда мне было девять. Они отправили меня туда на все лето, что сейчас кажется немного странным, но я расскажу о другой, более ранней ситуации. Она ярко иллюстрирует то, как функционировала моя семья. Итак, мне семь, сегодня воскресенье, и я катаюсь на велосипеде около дома, и тут отец выходит на тротуар и говорит, – и тут я попытался сымитировать, как звучал для семилетнего меня глубокий и хриплый голос отца: «Убирай велосипед. Мы едем в больницу. Тебе вырежут миндалины». «Ох, хорошо», – подумал я. Я впервые услышал об удалении миндалин.

Я засмеялся в процессе рассказа.

–

В то время, – продолжил я, – было обычным делом удалять миндалины детям, но я не знаю, насколько принято было ничего не рассказывать им об этом до момента поездки в больницу. Тем не менее я убрал велосипед, забрался в машину, и уже спустя час в пижаме лежал на больничной койке. Родители сказали: «Все будет хорошо, увидимся завтра, когда ты проснешься», – или что-то подобное, и еще: «Тебе дадут мороженое». Я помню, как вечером был в общей комнате с другими детьми, которым тоже предстояли какие-то операции, – сказал я со смехом, – и помню, что думал: «Это очень странно. Как я здесь оказался?» Родители вернулись на следующий день, забрали меня домой, и я быстро восстановился. И лишь намного позже я вспомнил эту ситуацию и осознал, как дико это было, хоть я и не уверен, насколько. Тогда всем советовали так делать. Я шутил об этом со своей семьей.

– Как твои родители реагировали на первые разлуки с тобой? – спросил Маурицио.

– Что ж, мой отец, вероятно, отнесся к этому стоически. А мать пыталась мне потакать, – и здесь я перешел на высокий дрожащий голос, – «Ох, тебе не обязательно ехать. Ты можешь передумать. Мы приедем и заберем тебя», что в ретроспективе тоже не кажется правильным подходом. Но это было типично: мой отец, отрицающий какой бы то ни было эмоциональный опыт, и мать, поддающаяся худшим страхам и волнениям. Отличная комбинация, – смеясь, я добавил, – Не рекомендую!

Переворачивая страницу опросника, Маурицио спросил:

– Хорошо, а ты когда-нибудь чувствовал себя отвергнутым в детстве?

– Отвергнутым кем?

– Родителями.

– Насколько в детстве?

– В любом возрасте.

– Что имеется в виду под отвержением?

– Чувствовал ли ты когда-либо, что они игнорируют твое стремление к комфорту или вниманию, твою нужду в них?

– Да, в старом доме до возраста четырех лет, – сказал я. – Конкретно ночью в кровати. Я чувствовал себя очень одиноким и брошенным. Но на контрасте с этим, когда мы переехали в новый дом, я постепенно стал ощущать себя в центре всего, особенно когда брат и сестра уехали в колледж. Также я был успешнее в учебе, чем они. Я хорошо учился в школе, был активным участником студенческого самоуправления. Это было в новинку для родителей, и им это нравилось, полагаю.

– Было ли ощущение, что тебя отталкивали или игнорировали в новом доме? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – но ты, наверное, думаешь о том, насколько надежна моя память, ведь как могло поведение родителей так сильно измениться всего лишь из-за переезда?

– Как думаешь, почему твои родители так вели себя по отношению к тебе, когда ты был маленьким? – спросил он.

– Не думаю, что в этом был злой умысел, – ответил я. – Я думаю, они просто так воспринимали родительство. А еще у них были семилетка и десятилетка, которым требовалось много внимания. У моего брата были эмоциональные проблемы, так что одного его хватало. Мой отец просто не привык выражать эмоции, и это по-прежнему так. У матери действительно была физическая слабость из-за полиомиелита, но, думаю, ее главной проблемой были страх и тревожность. У меня было ощущение, что семья уже сформировалась, когда я родился, и я в нее так и не вписался. Я по-прежнему так думаю, кстати. Но мне не кажется, что в этом был умысел.

– Твои родители когда-нибудь угрожали тебе каким-либо образом?

– Мой отец иногда грозился отшлепать меня ракеткой для настольного тенниса. Но не более.

– Физическое насилие?

– Нет.

– Попытки не разговаривать или пристыдить?

– Нет, только

насмешки, – сказал я. – Меня часто высмеивали за излишнюю чувствительность. А еще я продолжал заикаться до пятого или шестого класса. В семье это казалось стыдным, частично из-за того, что мы это никогда не обсуждали. Но опять же я думаю, что это особенность поколения. Иногда отец перебивал, если я хотел сказать что-то за ужином, но не мог. Он просто говорил: «Помедленнее!» Но в этом было что-то резкое. Это не было похоже на сочувствие. Это было скорее «ты ставишь меня в неловкое положение» или «тебе не стоит так делать».

– Это вызывало у тебя стыд?

– Да, мне было стыдно. Но не думаю, что это было специально.

– Он не намеревался тебя пристыдить?

– Нет.

– Но тебе было стыдно?

– Да.

– А что насчет других людей, не из семьи, которые угрожали, наказывали, стыдили или как-то по-другому оказывали на тебя влияние?

– Влияние? – спросил я. – Ну, в шестом классе был учитель, который потом стал также моим тренером по баскетболу. Он, даже не знаю, как объяснить, невероятно поддерживал меня и был первым мужчиной в моей жизни, который, как мне казалось, понимал меня, верил в меня и просто вселял в меня все большую и большую уверенность. Он стал значимым для меня человеком, и я до сих пор с ним общаюсь.

– То есть он был очень важной фигурой.

– Да, и я думаю, сказалось то, что он мужчина.

– А что насчет домработницы, о которой ты рассказывал? Ты поддерживал с ней контакт?

– Да. Я навещал Ирен уже во взрослом возрасте и приходил к ней в хоспис за день до ее смерти.

– Это говорит о том, что и она была для тебя особенно важна.

– Да, они двое были словно вторая пара родителей, – засмеялся я. – Тогда мне так не казалось, но сейчас, оглядываясь…

Я не упомянул это в интервью, но наша домработница, уже после увольнения, когда мне было около двенадцати, активно участвовала в жизни местного афроамериканского сообщества. Она заведовала кухней в большом доме престарелых, дала образование своим детям и стала наставником для многих молодых людей, включая несколько поколений студентов-семинаристов. День ее ухода на пенсию мэр Рочестера объявил днем Ирен Сондерс. В ее честь был организован званый ужин, на котором присутствовали и мы с родителями.

– Хорошо, – сказал Маурицио, – перейдем к следующему вопросу. Как ты считаешь, как твой опыт отношений с родителями повлиял на твою личность?

Я снова засмеялся.

– Что ж, я здесь, в твоем офисе, не так ли? На самом деле я считаю, что это значительно повлияло на то, кого я выбрал в супруги, как воспитывал своих детей, и на то, что отцовство стало для меня наиболее важным делом моей взрослой жизни – и это по-прежнему так. И мне кажется… То есть наиболее сильным обвинением, которое я постоянно слышал от своей семьи, будучи ребенком, было: «Ты слишком чувствительный». И лишь недавно я рассказал об этом подруге-раввину, и она сказала: «Знаешь, когда семья говорит, что ты излишне чувствительный, правильный ответ на это: „Спасибо“». И я понял, что она имела в виду. Мой опыт сделал меня чувствительнее, и отчасти именно поэтому мы с женой смогли успешно вырастить детей и заботиться о них, и именно эта чувствительность позволила мне стать писателем и исследовать важные вещи, так что все это в итоге хорошо.

– А что насчет отрицательной стороны? – спросил Маурицио. – Как думаешь, были ли аспекты, которые мешали твоему развитию?

– Да, конечно, – сказал я. – Мне пришлось бороться со стойким ощущением, что я не настолько компетентен, как хотел бы быть. Я не доверял своим суждениям. Мой брак был идеален для воспитания детей в здоровой атмосфере, но в остальном женщина, на которой я женился, плохо подходила на роль моего взрослого спутника жизни, как и я для нее. Это привело к разводу, о чем я очень сожалею. Истоки того, кем я являюсь, хорошего и плохого, я во многом вижу в раннем опыте. Я по-прежнему борюсь с ним. Но хорошее было хорошим.