Основано на реальных событиях
Шрифт:
Со временем я поняла – или это алиби, позволяющее мне смиряться с положением дел, – что отношение к Другому интересует меня, лишь начиная с определенной степени близости.
ЖДН стали реже, а потом прекратились, не очень понимаю почему. Быть может потому, что у каждой из нас произошли изменения в жизни. В тот вечер в супермаркете я сказала Натали «да», решив, что вечеринка даст мне ставшую столь редкой возможность потанцевать. (Надо заметить, что хотя я пугаюсь при мысли о необходимости изображать что-то во время ужина, зато способна в одиночестве танцевать посреди гостиной на вечеринке, где я никого не знаю.)
Я прекрасно понимаю, что от подобных уточнений может создаться впечатление, что
Принимая во внимание сумбур, который она внесла в мою жизнь, мне важно уточнить, что именно сделало возможным такое влияние Л. на меня и, разумеется, мое – на Л.
Кстати, я танцевала, когда передо мной оказалась Л., и, насколько мне помнится, наши руки соприкоснулись.
Мы сидели на диване, Л. и я.
Я первая ушла с танцпола, в какой-то момент, когда музыка мне разонравилась.
Л., которая больше часу танцевала рядом со мной, не замедлила присоединиться ко мне. Улыбнувшись, она втиснулась на узкое место между мной и моим соседом, который прижался к подлокотнику, чтобы она уселась поудобнее. Она заговорщицки торжествующе подмигнула мне.
– Вы прекрасны, когда танцуете, – едва устроившись, объявила она. – Вы прекрасны, потому что танцуете так, будто думаете, что никто на вас не смотрит, как если бы вы были одна. Кстати, я уверена, что вы так же танцуете одна у себя в спальне или в гостиной.
(Моя дочь, будучи подростком, однажды сказала мне, что, когда она станет взрослой, то запомнит меня такой: мать, танцующая посреди гостиной, чтобы выразить свою радость.)
Я поблагодарила Л. за комплимент, но не знала, что ответить. Впрочем, похоже, она ответа и не ждала и по-прежнему с улыбкой смотрела на танцпол. Я украдкой разглядывала ее. Л. была одета в облегающие черные брюки и кремовую блузку, ворот которой украшала тонкая темная шелковая или кожаная лента – мне не удалось с уверенностью определить материал. Л. была великолепна. Мне на ум пришла реклама марки Жерар Дарель, я прекрасно помню, именно эта простая современная изысканность, искусное сочетание классических буржуазных тканей и рискованных деталей.
– Я знаю, кто вы, и счастлива встретить вас, – добавила она через короткое время.
Мне, разумеется, следовало бы спросить, как ее зовут, кто ее пригласил, иначе говоря, что она делает в жизни, но я ощущала, что робею перед этой женщиной, перед ее спокойной уверенностью.
Л. была как раз из тех женщин, что завораживают меня.
Л. была безупречна, гладкие волосы, великолепно отшлифованные и покрытые ярко-красным лаком ногти, которые, казалось, светились в темноте.
Я всегда восхищалась женщинами, которые носят лак на ногтях. Для меня крашеные ногти выражают некую идею женского совершенства, которое, я в конце концов вынуждена была признать, для меня останется недосягаемым. Кисти у меня слишком широкие, большие, в некотором смысле, мощные, и когда я делаю попытку нанести на ногти лак, они кажутся еще шире, словно эта тщетная потуга «переодевания» только подчеркивает их мужской характер (по мне, кстати, эта процедура чересчур утомительна, сами движения требуют тщательности и терпения, которыми я не обладаю).
Сколько времени надо тратить, чтобы быть такой женщиной, размышляла я, разглядывая Л., как уже прежде, до нее, разглядывала десятки женщин в метро, в очереди в кино, за столиками в ресторанах? С прическами, макияжем, отутюженных. Ни одной лишней складочки. Сколько времени требуется каждое утро, чтобы дойти до такого состояния совершенства, и сколько вечером для того, чтобы правильно сделать все,
Теперь-то я знаю, что дело тут не только в свободе, но скорее в «типе», какого «типа» женщиной мы хотим быть, если только у нас есть выбор.
Помню, когда я впервые встретилась со своей издательницей в ее кабинетике на улице Жакоб, меня прежде всего заворожила ее изысканность; разумеется, ногти, но и все остальное тоже, простое и безукоризненного вкуса. От нее исходила женственность несколько классическая, но отменно дозированная, которая поразила меня. Когда я познакомилась с Франсуа, то была убеждена, что ему нравятся женщины не такого «типа», как я, более манерные, более утонченные, владеющие собой. Вспоминаю, как в кафе объясняла своей подружке причины неминуемого провала; это просто было невозможно, ну да, именно поэтому, Франсуа нравятся женщины с гладкими и покорными волосами (говоря это, я помогала себе жестами), а я кудлатая. Мне казалось, что одно это несоответствие уже обобщает все более глубинные, даже основополагающие, различия. В общем, наше знакомство было всего лишь банальной ошибкой при переводе стрелок. Мне понадобилось время, чтобы согласиться, что это не так.
Через некоторое время Л. поднялась с дивана и снова принялась танцевать среди десятка других гостей, протиснувшись между ними так, чтобы оказаться лицом ко мне. Сегодня, учитывая то, что произошло, я не сомневаюсь, что эту сцену следует понимать как демонстрацию соблазнения, да она мне таковой и представляется, но тогда речь шла скорее о некой игре между нею и мной, неком молчаливом сговоре. Что-то интриговало, занимало меня. Л. иногда прикрывала глаза, движения ее тела были исполнены сдержанной, непоказной чувственности. Л. была красива, и мужчины смотрели на нее, я пыталась перехватить мужской взгляд на нее, уловить момент, когда этот взгляд смутится. Я чувствительна к женской красоте и была такой всегда. Мне нравится смотреть на женщин, восхищаться ими, пытаться вообразить, какой изгиб, какая ложбинка, какая впадинка, какой легкий дефект произношения, какое несовершенство вызывает у них желание.
Л. танцевала почти неподвижно, ее стан тихонько колыхался в такт музыке, улавливал каждую ноту, каждый нюанс; ее ноги теперь были словно приклеены к полу и больше не двигались. Л. была стеблем, лианой, подчиняющейся дуновению, ритму. И смотреть на это было так прекрасно.
Позже, и теперь мне уже не удается установить связь между этими двумя моментами, мы с Л. оказались сидящими в кухне за столом перед бутылкой водки. Иногда я припоминаю, что какие-то люди, которых я не знала, приходили поговорить со мной, я провела с ними недолгое время, а потом Л. протянула мне руку, приглашая снова танцевать. Натали я потеряла из виду, наверное, она ушла домой. Народу было много, на вечеринке царило веселье.
Не знаю, с чего вдруг мне вздумалось рассказать Л. о женщине на Книжном салоне, о своих угрызениях совести, о не покидающем меня горьком послевкусии. Я непрестанно вспоминала ту встречу, свою реакцию. Было в этой сцене что-то, что вызывало мое негодование, что не было мной. Я была лишена всякой возможности догнать ту женщину, принести ей извинения, подписать для нее свою книгу. Что случилось, то случилось, дело сделано, и нет ни малейшего шанса все отыграть назад.
– На самом деле, вас беспокоит не только то, что эта женщина оскорблена, что она, быть может, проделала долгий путь, чтобы повидать вас, оставила детей на сестру, поссорилась с мужем, который намеревался вместе с ней отправиться за покупками и не понимал, почему ей так важно увидеться с вами. Нет, вас на самом деле преследует мысль о том, что теперь эта женщина может разлюбить вас.