Основы истинной науки - Книга 1-я БОГЪ не опровержимъ наукой. И. А. Карышев
Шрифт:
С прискорбием надо сказать, что в настоящее время почти нет другой науки, ибо всякие даже проблески свободной мысли подавляются модным позитивизмом; они отвергаются, осмеиваются и не получают места в науке.
Положим, что позитивисты могут принять и преследовать какую им угодно программу, ставить какие угодно рамки для своих знаний, далее которых они не должны идти. Они, может быть, правы, признав человека психически несостоятельным, решив в принципе доверять более мере и весу, чем обманчивым и несовершенным чувствам человека. Подобный взгляд на вещи избавит их несомненно от многих ошибок, неточностей и гипотетичностей.
Но человечество - может ли оно удовлетвориться этой программой? Разве этим могут исчерпываться все познания, так глубоко интересующие его? Как может отрешиться человек от врождённого желания, хотя бы когда-нибудь узнать начало и сущность свою и вселенной? Каждый человек, мало-мальски мыслящий, задаёт себе прежде всего вопрос: что же я такое? Как мне понять вселенную и всё меня окружающее? Но каждый раз, когда затрагиваются подобного рода вопросы, появляется полная несостоятельность положительных наук. Придерживаясь своей программы, они должны рассматривать вселенную в
В какое безотрадное положение ставят человека положительные науки; они обрекают его никогда не изучать вопросов, наиболее его интересующих; вопросов, составляющих главный смысл его жизни, а что важнее всего, - они не допускают даже и попыток к изучению их. Неужели же, в самом деле, если вопросы о внутренней жизни человека и духовном элементе природы трудны и кажутся нам нелегко разрешимыми, то правильно не пытаться совсем их разрешать, а прямо изгонять их из пределов науки, совершенно игнорировать их?
Тем не менее, позитивизм строго держится своей программы.
Он не допускает ни в один научный предмет ничего духовного, ничего волевого, или отвлечённого, и ничего, что вследствие незнания факта или явления с первого взгляда кажется таковым.
Если позитивисты признают человека в самом деле психически несостоятельным, то, конечно, надо признать вполне правильным, что они постановили не доверять ему. Но мы спросим, -можно ли психически-несостоятельному человеку верить в чём бы то ни было? Какой верный вывод из опыта может сделать этот психически несостоятельный человек? Если по отношению одних чувств мы должны допустить возможность невольного обмана или безотчётной галлюцинации, то должны и по отношении других чувств допустить то же самое. Почему зрение и слух - два чувства, чаще всего галлюцинирующие, - дают правильные показания, по крайней мере такие, на которые и позитивисты позволяют ссылаться, а другие, менее поддающиеся галлюцинации, заставляют признавать человека психически несостоятельным? Нам кажется, что психическую несостоятельность надо искать совершенно не там, где её ищут позитивисты. Есть люди, которые видят, чувствуют и познают природу больше других, и именно они и заслужили со стороны позитивистов название психической несостоятельности; не будем ли мы ближе к действительности, если скажем, что это «слепые уверяют зрячих в том, что всё, что эти последние видят больше первых, - есть не более, как их бред, обман зрения, или выдумка». Но, так как подобного рода слепцов во все времена было несравненно больше, чем действительно зрячих, так как они смелее нападали, энергичнее доказывали и отстаивали свои неверные положения, тогда как противная сторона, уверенная в своей правоте, держала себя всегда более скромно и с достоинством, более подходящим к истинному и глубокому смыслу науки, то личности, привыкшие судить по одной наружной форме, не входя в самую суть факта, которую они и не поняли бы, считали всё это вполне правильным и в порядке вещей.
Иммануил Кант выводил категории знания из форм суждения обыкновенной логикой, лет семьдесят раньше, чем говорили Огюст Конт, Д.Г. Льюис и М. Литтре о цели позитивизма; и Кант в сущности дошёл до того же самого заключения, до которого дошли и эти последние; но смысл его великих слов имеет совершенно иное, более глубокое, чисто философское значение. Он предостерегает всякого не впадать в ошибки, следуя шатким и скользким путём отвлечённостей; но вместе с тем он считает желание проникнуть в духовно-нравственный мир вполне естественным и прирождённым человеческой природе. Он находит, что идеи души, мира и Бога, если мы приписываем им объективное существование вне нас, бросают нас в безбрежное море метафизических заблуждений, но если мы чтим их, как идеи наши, то мы исполняем лишь требования нашего разума, ибо искать причину, предшествующую причине, есть естественная потребность нашего разума.
Идеи служат не для того, чтобы расширить наше познание, но для того, чтобы уничтожить утверждения материализма и через то дать место нравственной философии, которую Кант считает самою важною частью философии.
Для признания метафизики как науки Кант поставил условием, чтоб она по отношению к своим источникам не была эмпирической (т.е. не основывалась только на одном опыте), потому что это условие заключается в самом понятии о метафизике; чтобы представить аподиктическую достоверность, она должна, по мнению Канта, быть познанием a priori.
– Кант говорит (Пролегомены), что «разум наш, несмотря на все свои априористические начала, никогда ничего не познаёт, кроме предметов возможного опыта и о них узнаёт только то, что может быть доказано на опыте, но эго ограничение не мешает ему довести нас до объективного предела опыта, т.е. до чего-то, что само по себе не есть уже предмет опыта, но должно быть высшим основанием всякого опыта». Так как Кант относит эти слова к физико-теологическому доказательству бытия Божия, как высшего основания, то тем более должно быть позволено выводить заключения из необходимых отношений нашего опыта к чему-то вне его лежащему, когда это что-то стоит к нам во всяком отношении ближе, нежели Божество, которое есть нечто наиметафизичнейшее, тогда как никак нельзя сказать, чтобы какой-нибудь научный предмет находился уже совсем вне области нашего опыта.
Человечество стремится, конечно, как в положительных, так и в трансцендентных науках, к достижению достоверности; но когда не может достичь её, то должно довольствоваться вероятностью; и ею действительно всегда довольствовалась не только посредственная, но и серьёзно-научно-образованная часть человечества. Что наша организация ставит нам пределы, - в этом нет сомнения, но находимся ли мы уже у этого предела - это ещё вопрос; мы всё же должны проанализировать сами эти пределы и, сообразуясь с возможностью, расширять их, чтобы добыть для наших взглядов на природу вещей несколько надёжных предикатов; от наших же преемников будет зависеть увеличить ещё больше их число, и таким образом может устанавливаться наука.
Взгляд Канта относительно необходимости наблюдений и опытов совершенно не носит того абсолютно запрещающего и деспотического характера, который мы видим у всех позитивистов. Кант предлагает в этом случае благоразумие и осторожность, и не в видах психической несостоятельности человека; он ссылается на неполноту наших знаний и на несовершенство наших опытов. «Было бы нелепостью, - говорит он, - надеяться узнать о каком-нибудь предмете больше того, что заключается в возможном опыте; нелепо было бы иметь притязание определить такую вещь в её свойстве, как она есть сама по себе; ибо посредством чего мы сделаем такое определение, когда время, пространство, все рассудочные понятия и, кроме того, все те понятия, которые отвлечены от эмпирического воззрения или восприятия в чувственном мире, не имеют и не могут иметь никакого другого употребления, как только обусловливать возможность опыта? Но, с другой стороны, ещё большей нелепостью будет, если мы не признаем совсем никаких вещей самих по себе, или станем считать наш опыт за единственный способ познания вещей, следовательно, будем считать наше воззрение в пространстве и времени за единственное возможное воззрение, наш дискурсивный рассудок - за первообраз всякого возможного рассудка и, следовательно, примем принципы возможности опыта за всеобщие условия вещей самих по себе. Это правда: за пределами всякого возможного опыта мы не можем дать никакого определённого понятия о том, чем могут быть вещи сами по себе. Однако при вопросе об этом мы не свободны вполне воздержаться от всякого ответа, ибо опыт никогда не удовлетворяет разума вполне, он отсылает нас при ответе на вопросы всё далее назад и оставляет неудовлетворёнными относительно их полного разрешения, как это каждый может достаточно усмотреть из диалектики чистого разума, которая именно поэтому имеет своё законное субъективное основание. Кто может допустить, что относительно природы нашей души мы достигаем до ясного сознания субъекта и вместе с тем до убеждения, что его явления не могут быть объяснены материалистически, - и не спросить при этом, что же такое, собственно, душа? А так как тут недостаточно никакого опытного понятия, то, во всяком случае, приходится принять нарочно для этого некоторое разумное понятие (простого нематериального существа), хотя бы мы никак не могли доказать объективную реальность этого понятия. Кто может удовлетвориться одним опытным познанием во всех космологических вопросах о продолжительности и величине мира, о свободе и естественной необходимости, когда, как бы мы ни начали, каждый ответ, данный на основании опытных законов, всегда порождает новый вопрос, который точно так же требует ответа и этим ясно показывает недостаточность всех физических объяснений для удовлетворения разума? Наконец, при совершенной случайности и относительности всего, что мы мыслим и принимаем только по опытным принципам, кто не видит невозможности остановиться на этих принципах и не чувствует себя принуждённым, несмотря на всякие запрещения - пускаться в область запредельных идей, не чувствует себя принуждённым искать успокоения и удовлетворения за пределами всяких опытных понятий, - в понятии существа, которого идея сама по себе, хотя и не может быть ни доказана, ни опровергнута в своей возможности, так как касается чисто мысленной сущности, но без которой (идеи) разум должен был бы навсегда остаться неудовлетворённым?» (Пролегомены, стр. 146 - 149).
Нельзя не признать всеобъемлющего значения этих в высшей степени глубокомысленных слов великого мыслителя, которому должны были бы поклоняться люди и положительно учить их наизусть, чтобы никогда не вдаваться в такие крупные ошибки в выборе своего мировоззрения, как это мы слишком часто можем заметить в людях нашего века.
Отнять от людей возможность исследования целых областей знания, несравненно больших, чем те, над которыми трудится в настоящее время наука, единственно потому только, что, изучая и работая над ними, они могут впасть в ошибку, - казалось бы, не может быть названо целесообразным и серьёзным, и вряд ли такой метод, принятый людьми нашего века, может долго ещё продержаться; сам Кант сомневался в этом и надеялся на большое благоразумие: «Если спросят меня, - говорит он, - на чём я основываю эту надежду? Я отвечаю: на неотвратимом законе необходимости. Чтобы из опасения ложной метафизики дух человеческий бросил вовсе метафизические исследования - это так же невероятно, как и то, чтобы мы когда-нибудь совсем перестали дышать из опасения вдохнуть дурной воздух. Всегда и у каждого мыслящего человека будет метафизика, и при недостатке общего мерила - у каждого на свой лад». (Пролегомены, стр. 173).
Если бы позитивисты только поняли, что, избегая возможности одних ошибок, они впадают в другие, большие, при которых они придают всей своей науке фальшивый тон, - они, наверное, изменили бы свои отношения к науке и установили большую откровенность в оценке своих знаний, и тогда они вводили бы своих последователей в меньшие ошибки, и, следовательно, позитивизм не имел бы таких дурных и чисто пагубных последствий.
Существенно необходимо, чтобы каждый знал и всегда помнил, что за каждым невыясненным по существу понятием кроется целый недосягаемый для науки мир, расследование которого ещё предстоит, но пока ещё остановлено и даже совсем запрещено позитивизмом, вследствие младенчества науки и умственной несостоятельности современного человечества; одно уже это сознание совершенно меняло бы взгляд человека на свою науку и ставило бы её на ту истинную почву в ряду всех человеческих знаний, которая по справедливости ей принадлежит. Этого в настоящее время совершенно нет, все относятся к науке, как к чему-то вполне законченному, цельному, непреложно-верному и авторитетному во всех отношениях. Позитивисты не хотят и допустить, чтобы могли существовать такие явления в природе, которые не были бы им известны и не были бы ими разъяснены, они полагают, что все явления составляют достояние их науки. Всё же непонятное им безжалостно исключается из среды достойного подлежать изучению; целые группы фактов, действительно существующих, отвергаются, целые теории извращаются, ссылаясь на психическую несостоятельность человека для того, чтобы наука не сталкивалась с теми темами, которые могут пошатнуть её, столь удобно для них сложенное, миросозерцание.