Основы истинной науки - Книга 1-я БОГЪ не опровержимъ наукой. И. А. Карышев
Шрифт:
Вся эта масса неотвеченных вопросов ясно очерчивает, насколько деятельность позитивизма ограничена и как он мало удовлетворителен. Тот, кто будет говорить, что позитивизм принёс много пользы знаниям, конечно, будет прав, ибо познания природы ежегодно расширяются неимоверно. Но с другой стороны надо сказать, что всё это кажущееся расширение знаний перед той обширной областью, которая давно раскрыта для науки и настоятельно требует своего изучения, сущее ничтожество. А потому надо сказать с уверенностью, что позитивизм не обладает полными знаниями природы, и что тот, кто это утверждает, крупно заблуждается.
Теперь разберём мнение тех защитников позитивизма, которые ощущают и сознают всё ничтожество его настоящих трудов и задач и прощают ему это, ссылаясь на его молодость; они надеются, что настанет, наконец, то время, когда позитивизм заполнит все пробелы своих знаний, которыми он изобилует теперь.
Нам кажется, что позитивизм не имеет права ссылаться на свою молодость. Наука так же, как и всякое дело имеет свою цель и назначение; если кто не исполняет своих обязанностей, тот не стоит на той высоте своего положения, на которой ему надлежало бы стоять. Почему сделали бы мы науке большее снисхождение,
Дело совсем не в том, что позитивизм не может давать разъяснения фактов и явлений, но в том, что он не хочет, не считает себя вправе делать это. Позитивисты уверили сами себя, что они психически несостоятельны и что они не могут доводить своих заключений до конца, и, конечно, пока они будут держаться этого убеждения, они не будут расширять пределов своей мысли. Дело совсем не в молодости науки, но в предвзятых идеях и принципах. Во всяком случае, наука оценивается не потому, что из неё может со временем быть, но по наличным результатам. Наука, в которой окончательно отсутствует главный умозрительный элемент, не может быть названа молодой наукой, ибо, как наука, она ещё совсем не родилась. Она тогда начнёт быть наукой, когда введёт в свои стенки умозрительную часть. А в том виде, в каком в настоящее время мы видим позитивизм, он не более, как искусство.
Нам скажут, в современной науке есть прекрасные и точные умозрительные объяснения многих фактов и явлений природы; некоторые из них чрезвычайно смелы и простирают свои умозаключения далеко за пределы познаваемого, которыми оградили науку Огюста Конта, Литтре и Льюиса, а потому несправедливо было бы обвинять современный позитивизм в том, что он до сих пор строго держится их программ. Ведь это было бы коснением, а всякое коснение есть враг прогресса и науки.
На это мы просим позволения возразить:
1) Как подробно читатель увидит ниже, в статье «История развития мысли», мы совершенно не считаем Огюста Конта и его последователей создателями или творцами позитивизма. Позитивизм так же стар, как и наука. Огюст Конт и его последователи только описали и мотивировали то, что раньше по необходимости и безотчётно существовало в науке; они уяснили значение позитивизма и классифицировали знания. Позитивизм очень древен. Александр фон Гумбольдт находит, что в науке древних арабов преследовались совершенно те же принципы экспериментальности, как и в современном позитивизме. В том-то и состоит главное горе, что позитивизм вошёл в кровь и в плоть учёных уже тысячелетия тому назад и сидит так глубоко в недрах науки, что его никто больше не замечает; к нему так все привыкли, что считают науку невозможной без него. Но узкость его программы делает то, что каждый учёный, произнося свои умозаключения, принуждён в большей или меньшей степени преступать эту программу; себе он это разрешает, видя всю возможность, логичность и необходимость подобной вольности; но в других он этого не терпит, также как и другие не терпят его свободного умозаключения. Отчего все эти научные вольности не становятся общепринятыми, и каждый учёный принужден не надстраивать здание науки, основывая свои выводы на прежде выведенных умозаключениях, но принуждён основываться на позитивных данных и начинать свои выводы сначала? Всякая система или теория, преступающая хотя бы отчасти программы позитивизма, разбору науки не подлежит, как бы она в сущности ни была логична, научна и разумна и, как справедливо говорит М. Литтре, она не обсуждается, не оспаривается и не утверждается, но прямо игнорируется, оставляется без внимания, без обсуждения адептов рациональной науки; следовательно, она не связывается с остальными данными науки и не становится научным достоянием. Подобное отношение позитивизма к знаниям образует полную беспроверочную анархию в науке, полную разрозненность мнений, одним словом, хаос.
2) Мы, действительно, видим в науке очень много смелых умозаключений и разъяснений фактов и явлений; но разберите их глубже, и вы увидите, что большинство из них все ветви от древа, описанного Огюстом Контом. Эти ветви могут далеко удаляться от ствола, они могут быть покрыты до того роскошной листвой, что она скроет от нас всё происхождение этой ветви, но, какая бы она ни была, она всегда будет ветвь, ибо все основания для выводов и все исходные точки мышления исходят из позитивного ствола; и если когда-нибудь позитивизм будет признан заблуждением и ему придётся пасть, то погибнут и эти все его прекрасные и роскошные ветви, как следствия заблуждения позитивизма.
Многие из этих ветвей позитивизма необыкновенно красивы и заманчивы, мы считаем их великими, научными открытиями, могущими составить славу и гордость нашего времени, но действительно ли это так и не потому ли мы их считаем такими, что сами привыкли к рутине позитивизма и составляем невольных и машинальных его рабов и сообщников и в других мы так же, как и все остальные, не перевариваем научного вольнодумства.
Однако, мы совершенно не желаем бросать тень на всю науку и утверждать, что, кроме позитивной, нет в ней другой, более свободной и правильной мысли. Мы говорим о господствующей науке и о большинстве. Свободная мысль существует и в наше время, её может быть больше, чем когда-либо она была. Ум человеческий работает в настоящее время так же, как и во все времена существования науки; это его естественное назначение, составляющее неизбежную потребность. В настоящее время появляются теории и системы, основанные на выводах разума, не стеснённого позитивными принципами; но в массе самых разноречивых научных данных очень трудно нам, публике, отличить пшеницу от плевел. Укажем также на то, что все эти вольнодумные теории и системы, как те, которые основаны на свободной мысли; так и те, которые имеют своим основанием позитивные принципы, но в выводах своих удаляются от позитивного ствола, не считаются достоянием науки. Привычка к научной нетерпимости всего, что переступает известный предел познаваемого, заставляет науку чуждаться их, не затрагивать их, не развивать, не считать их бесспорными данными науки; а потому они не проверяются, не прилагаются к науке, как бесспорные её данные, и на них позитивизм не строит для дальнейших выводов своей науки.
Для примера укажем на эфир. Необходимость признания реального существования эфира в настоящее время кажется нам прочно установленною. Необходимость его участия во всех явлениях и манифестациях материи доказана вполне; выяснена величина его волн, его значение в явлениях, его влияние на каждое явление, но стал ли он от этого общепринятым в науке? Можно ли сказать, что он стал бесспорной данностью науки, если все разнородные о нём сведения не согласованы между собой, если то, что признаёт один, отвергает другой, то, что один учёный признаёт доказанным, то признаёт другой сомнительным, наконец, и до сего времени Вы найдёте учёных, которые отвергают его совсем и решительно признать не хотят.
Такая разрозненность и такой хаос царствуют во всём позитивизме, даже в теориях и в системах, которые должны бы были быть согласованы между собой, так как составляют область непосредственного и специального ведения позитивизма. Например, А. Введенский, приступая к теории построений материи на принципах критической философии, собрал некоторые несогласия в учениях о материи и говорит: «Многие учёные объявляют невозможным существование в материи таких сил, как непосредственное притяжение на расстоянии Землёй Луны, и считают необходимым объяснять эти явления комбинациями толчков междупланетной среды и т.п. «В настоящее время, - говорит г. Хвольсон, - ни один мыслящий физик не признаёт такого действия одного тела на другое. Всякий понимает, что приближение тел друг к другу должно иметь какую-нибудь внешнюю причину, которая, однако словом „притяжение“ не объясняется». Однако эти действия признавались и признаются такими физиками, которых никак нельзя назвать немыслящими, и не только физиками недавнего прошлого, ещё почти вчера жившими, - каковы, Ампер, Коши, Кренель и др., но и современными - Вильгельмом Вебером, Цёлльнером, Гельмгольцем, Гирном и др.; последний называет объяснение тяготения посредством движений non sens absolu. Не очевидный ли хаос мнений? По словам одного учёного выходит, что такой исследователь, как Гирн, оказывается немыслящим, а по словам последнего, -первый проповедует абсолютную бессмыслицу! Но каково мнение самого Гирна? Для всех сил, кроме разве тяготения и упругости, он допускает существование какой-то особой подвижной, но нематериальной субстанции, благодаря которой (но не её движениям) материальные атомы испытывают те или другие перемены; она то и составляет силу электричества, света, теплоты и магнетизма. «Гирн, блестящим работам которого по теплоте справедливо отдаёт уважение весь учёный мир, говорит Секки, придумывает для сил какие-то особые сущности, не то духовные, не то материальные, или, лучше сказать, нечто такое, что трудно и даже невозможно себе уяснить. Нельзя не пожалеть, что столь искусный исследователь вводит в науку подобные туманности». Такое же разногласие мы встречаем в вопросе о построении материи. По одним теориям она считается сплошной и непрерывной, по другим же атомистичной, причём и те, и другие подразделяются ещё больше. Так, теории сплошной материи далеко не одинаково объясняют разнообразие тел: Томсон предполагает для этой цели существование в материи неразрушимых и несливающихся между собой вихревых колец (вроде колец табачного дыма); Делингсгау-зен же допускает в ней состояния волны (вроде тех, которые возникают при колебаниях струны не как целого, а разделившейся на отдельно колеблющиеся части) и т.д. Столь же разнообразны и признаваемые ныне атомистические теории. Одни допускают протяжённые атомы, которые не имеют никаких сил. Другие сверх протяжённого вещества допускают в них и силы. Третьи, напротив, отрицают в атомах протяжённость и считают их только пунктами, из которых исходят действующие на расстоянии силы. Четвёртые считают атомы постоянно-однообразно изменяющимися скоплениями материи и т.д. То же самое разногласие повторяется и в понимании массы. Одни её считают каким-то присущим материи сопротивлением переменам состояний и ставят её в связь с инерцией и даже непроницаемостью. Другие рассматривают её как показатель количества материи, понимая под словом „количество“ объём последней. Третьи утверждают, что масса не имеет ни малейшей связи с протяжением. Четвёртые предлагают ограничиться только пониманием массы как коэффициента, соопределяющего вместе с величиной действующей силы скорость тела, и т.д.»
Весь этот хаос и вся эта распущенность в науке, порождающая полную анархию во мнениях и убеждениях учёных, доказывает, что в настоящее время науки нет, и что позитивизм не есть наука, ибо не представляет из себя чего-нибудь цельного, объединённого, стройного и авторитетного, т.е. того именно, чего мы непременно должны требовать от всякой науки и что должно проявляться на каждом шагу, при каждом новом открытии или изобретении. Позитивизм не держит в своих руках человеческих знаний, он не управляет и не руководит ими, но собирает лишь экспериментальные данные и сваливает их в общую кучу, из которой каждый учёный выбирает, по своему усмотрению, что ему подходит, без всякой системы, без всякой связи с остальными данностями науки, равно и строит свои заключения, совершенно не справляясь с параллельными трудами других учёных в других областях знаний.