Особая примета
Шрифт:
— Ого! Глухарь? — спросил Петренко.
— Нет, что вы. Сразу видно южанина. Косач, тетерев. Глухарь будет раза в четыре побольше. А вот вам северный виноград. Подснежная клюква. — Он протянул подполковнику свою шапку, до половины наполненную прозрачными рубиновыми шариками. — До чего крупна! И пропасть же ее здесь, видно, от начала мира никто не собирал. Попробуйте!.. Так разрешите доложить, — продолжал он, когда Петренко набрал полный рот лопающихся, кислых ягод, — этой весной никого тут не было. Снега по гривам порядочно — и ни одного следа, кроме лосиных. И на берегах — ни щепочки, ни уголька. По глади с грехом пополам можно ходить, но туда, к салме, — я чуть не ввалился — пути нет. Видно, всю зиму не замерзало.
Петренко был возбужден свежим воздухом и обстановкой. Он заснул не скоро, зато так крепко, что не слышал, как Богоев вылезал из спального мешка. Однако вскоре проснулся — одному стало холоднее. Он выглянул из-под мехового клапана. Была еще ночь, но небо на северо-востоке побелело, и слабый сероватый свет разлился вокруг. Укутавшись получше, подполковник снова задремал, как вдруг совсем рядом раздался крик, такой оглушительный и внезапный, что он привскочил в своем мешке.
— Эр-р-р-ре-ке-ке-ке-ке!.. — прогоготал дикий, отчаянный голос над самой его головой.
Петренко быстро встал на колени и схватился за пистолет, напряженно всматриваясь в темноту. Вот какая-то тихая возня в камнях неподалеку, шорох, шелест... И опять, но уже где-то далеко, в тундре — такой же гогот, издали похожий на барабанную дробь, и за ним странные звуки, будто вавакал огромный перепел. Что за чертовщина? Кто это перекликается? Вдруг в каком-нибудь метре от его лица на камне появилась крупная белая птица, такая белая, что он хорошо рассмотрел ее в темноте. Она яростно ударила крыльями и дико, торжествующе загоготала, залилась...
— Фу ты, бесова тварюка, это же, должно быть, белая куропатка. Сколько их здесь!..
Теперь уже с разных сторон и расстояний откликалось реготание белых петухов, но сосед Петренко, видимо, разглядел его и убежал под скалу, в мох, где исступленно заливался, хлопал крыльями, вавакал... А вот — и тоже со всех сторон, точно в серебряные трубы, затрубили журавли... Удивительно! Правда, страна непуганых птиц! Подполковник успокоился и заснул под этот весенний концерт.
Когда он проснулся, было совсем светло, ярко пылала заря и все гудело, словно где-то неподалеку клокотал, булькал и шипел огромный кипящий котел.
Вот эти звуки знакомые — это тетерева токуют. Петренко вылез из мешка, поеживаясь от легкого утреннего морозца. На побелевшей от инея тундре творилось что-то невообразимое. Бормотание, чуфыкание, курлыкание многих десятков голосов; хлопали крылья, темные точки непрерывно подскакивали в воздух и опять падали вниз. Петренко взял бинокль: батюшки мои, да тут их добрая сотня! Чудесная оптика приблизила к нему больших иссиня-черных птиц с красными бровями и хвостами лирой. Одни, замерев на кочках, с вытянутыми вдоль земли шеями, поднятыми, распущенными хвостами и раскинутыми крыльями, самозабвенно бормотали, другие дрались, взлетая в воздух, как петухи, или таская друг друга за шеи, третьи гоняли побежденных противников... Петренко не был охотником, но невиданное зрелище захватило его, он не мог оторваться от бинокля и не слышал шагов за спиной. Богоев окликнул его. Петренко обернулся. Капитан стоял перед ним красный, веселый, в расстегнутом полушубке, с трудом удерживая в протянутой руке двух огромных глухарей, связанных ивовым прутиком за орлиные бледно-зеленые носы.
— Ой-ой-ой! Вот это добыча!
— Ну и ток! Никогда не видал такого. Побольше двух десятков слетелось, дерутся! Жаль, что снега в сосняке порядочно, побоялся наследить, прошел только
— Да, я уже давно любуюсь.
— Видимо, со всей округи собрались. Что значит — нетронутый ток. Тут ведь никто и никогда не стрелял! И все-таки смотрите, где токуют — на самой воде, туда ведь и не пройдешь, да и шалаша не поставишь. А вот сюда-то посмотрите!
Богоев указал назад, на воду.
Пять огромных белых как снег птиц виднелись почти на середине озера. Петренко навел бинокль — лебеди! Они то плавали, красиво изогнув длинные шеи и парусом приподняв маховые перья, то вдруг начинали купаться, разбрызгивая воду ударами могучих крыльев.
— Ну и край! Здесь поневоле станешь охотником.
— Конечно. Я в десять лет уже рябцов силками ловил. Мой ведь дом недалеко — вот в эту сторону, — он указал к югу, — каких-нибудь полтораста километров. Если бы не война, наверное, так бы и остался рыбаком и охотником.
— А при чем война?
— Как же? Пошел партизанить, потом попал в армию, окончил школу и здесь же воевал лейтенантом.
— Да сколько же вам было?
— Начал войну шестнадцати, кончил — двадцати. Чего я тут не насмотрелся! В сорок втором году я был в отряде полковника Палли — ходили по финским тылам. Вот человек был! Прирожденный воин. Любил говорить: «Я, говорит, финн, но не белофинн». Не любил их — страшное дело. На той стороне — у финнов, значит, — родной брат его служил, тоже полковник и тоже отрядом командовал. Не знаю точно, что там у них были за счеты. Только между нами шел разговор, что этот брат в восемнадцатом, что ли, году повесил жену нашего полковника, коммунистку, — она работала в подполье и попалась. Она, значит, погибла, а полковник сидел в тюрьме, потом бежал в Советский Союз. В общем — верно не скажу, но охотились они друг за другом — эти братья... Один раз, значит, мы его прихватили с небольшой группой шюцкоров на хуторе. Перебили всех, только он один и ушел — на лыжах. Гнались — не догнали, а он старше нашего полковника. Ох, тот ругался, что упустили, — полковника-то самого с нами не было. «От меня бы, говорит, ни за что не ушел». Майор — доктор наш — спрашивает: «Неужели стали бы стрелять в брата?» — «Сдался бы, так не стал стрелять; только он мне не сдастся, знает, что немедленно повешу. И он меня повесит, если поймает».
— Ну и что же?
— Ничего. Слышал потом — этого брата будто бы убили под Печенгой, столкнуться им, значит, так и не пришлось.
Рассказывая, Богоев быстро орудовал у разгоревшегося костра: подвесил чайник, раскрыл консервы, развесил на палочках мокрые портянки, ловкими привычными пальцами начал ощипывать вчерашнего косача. Едва они успели позавтракать, как погода внезапно испортилась. Ветер повернул и усилился, принес низкие тучи, пошел дождь, потом крупа. Вода в озере потемнела, все кругом стало тоскливо и мрачно. Шалашик, сооруженный из чахлых сосенок, сильно протекал — рубить еловые ветви на гриве Богоев не решился, чтобы не оставлять следов присутствия человека. С вечера уже нельзя будет жечь костер — хоть и мало вероятно, а все же этой ночью Кларк может появиться.
Вечер пришел такой же ненастный, печальный. Кое-как поужинав, Петренко и Богоев еще засветло забрались в спальный мешок и тихо разговаривали. Темнело. Вдруг Богоев насторожился:
— Стойте... Послушайте...
Оба прислушались, но было тихо, только ветер свистел в макушках сосен да шлепала о гранит мелкая волна.
— Что такое?
— Рубят где-то... только далеко. Чуть-чуть ветер донес...
— Если ветер донес — значит, из-за озера, от границы?
— Выходит так. Но ничего больше не слышно, да и некому там рубить. Послышалось, наверное, а может быть, капли падали...