Особняк за ручьем
Шрифт:
Потам они вошли в полосу стремительно летящего тумана: он был клочкаст, раздерган ветром и пах сыростью. Туман скоро пронесло, но они, кажется, заблудились. Так думала Инна, но ничего не спрашивали у Заварзина. Да он бы и не сказал ей. Она обратила внимание на то, как часто Заварзин стал останавливаться и смотреть под ноги. Раза два даже присаживался на корточки и рукавицей раскидывал щебенку, — после этого они заметно меняли направление. А когда перевалили вершину гольца и недалеко от их пути вырос монолитный горб скалы, утыканный кривыми березками, Заварзин свернул к скале
Они проходили реденький, похожий на саженцы, пихтарник; из-под ног, вскинув фонтанчиком снег, с шумом вырвалась птица. Инна испуганно ойкнула. И тут же оправа, и слева, и впереди стала взрываться снежная целина, и стая пестрых птиц, фыркая крыльями, поднялась в воздух.
— Что это? — опросила Инна. — Какие птицы?
— Дрозды, — бросил Заварзин, не останавливаясь. — Пурга загнала.
«Вот камень», — подумала Инна, глядя ему в спину. А вслух спросила:
— Нам еще далеко?
— Что, устали?
— Да нет, почему же? — бодрым голосом сказала Инна, испытывая смертельное желание сесть прямо в снег, как эти дрозды.
— Храбритесь?..
«О, если бы случилось чудо, — думала Инна, с трудам перешагивая через колодины, оступаясь на податливых заледенелых кочках, — случилось бы чудо, и они нашли Санникова — выбившегося из сил, беспомощного, но живого и невредимого; нашли в последний момент и спасли бы его и вернулись с ним в поселок. О, если бы это случилось! Какими глазами смотрел бы на нее Заварзин? И куда бы подевались вся его самоуверенность, сознание собственной многоопытности, снисходительный тон по отношению к молодому следователю. Конечно, всякий понимает, работа в таких условиях не мед, поневоле огрубеешь, в чем-то отступишь, даже в каких-то высших человеческих качествах, и один раз (а то и не один!) обжегшись, станешь дуть на воду, и осторожность свою будешь выдавать за мудрость, — но кого это может в конечном счете обмануть!»
Становилось сумеречно. Внизу, куда они спустились, уже было почти темно. Лишь низкое небо впереди матово светлело, точно подсвеченное изнутри. Но вот снова полетел снег, небо погасло, зашипел в хвое ветер — и Инна поняла, что серьезное только начинается.
Под ногами глухо запереваливались камни. Даже сквозь валенки чувствовались их острые рваные грани. Осыпь тянулась бесконечно, слегка понижаясь, вихри плясали над ней, заравнивая каменное крошево рыхлой предательской белизной.
Заварзин вдруг так резко остановился, что Инна чуть не ткнулась в него лицом:
— Тихо! — сказал он. — Слышите?
Инна ничего не слышала; то есть она слышала тугие порывы ветра, сухое шуршание поземки, постукивание камней под ногами, собственное дыхание, но Заварзин, конечно, имел в виду что-то другое. Они простояли целую минуту не шевелясь, когда до них донеслось — теперь уже явственно — лошадиное ржание.
— Ага! — выдохнула она и от внезапно нахлынувшего волнения ухватила Заварзина за рукав.
Заварзин стал шарить в карманах, засуетился, торопливо поднял руку. Вслед за негромким хлопком выстрела вверх со свистом взлетела ракета. Сбитая ветром, она вспыхнула и по крутой дуге ушла в сторону, неся в пятне света густой ливень снегопада.
— Пошли! — Заварзин почти побежал, прыгая с камня на камень, оступаясь на громыхающих плитах. Инна тоже побежала, но тут же упала, больно ударилась коленом.
— Дайте руку! — требовательно оказал Заварзин, крепко ухватил ее за кисть, потянул за собой.
Вскоре они различили смутный силуэт лошади. Она стояла без движения, и лишь когда люди подошли к ней и осветили фонариком, она вяло повела головой; блеснул выпуклый глаз, она снова тонко заржала.
— Наш Буланчик! — выдохнул Заварзин и позвал: — Буланчик, Буланчик!
Лошадь встрепенулась, сделала шаг, передние ноги ее подогнулись: она не могла ступить. Шерсть на брюхе смерзлась, ноздри были забиты ледяными пробками, она часто и мелко дышала сквозь зубы, беспрестанно вздрагивала кожей. Побитые в кровь копыта заледенели, сделались толстыми, как пеньки.
— Будем выводить из курумника, — оказал Заварзин. — Берите за уздечку, не давайте пока ступать. Упадет, тогда не подымешь.
И он тут же стал выворачивать из снега плиты, стлать перед Буланчиком: Буланчик заволновался. Инна сняла рукавичку, погладила лошадиную морду. Потом Заварзин потянул Буланчика за уздечку, тот опробовал копытом плиту, ступил на нее и осторожно, дрожа и всхрапывая, пошел.
Вскоре осыпь кончилась, и Буланчик под рыхлым неглубоким снегом почувствовал ровную прочную землю.
Заварзин вынул из рюкзака моток шпагата, обвязал лошадь поперек брюха. Взявшись за это кольцо с обеих сторон, они пошли. Буланчик брел трудно, однако уверенно, чутьем выбирая ровные мелкоснежные места.
Часа через два, когда Инна едва держалась на ногах, Буланчик остановился перед низким, смутно чернеющим между деревьев строением. Луч фонарика из рук Заварзина прыгнул на грубо ошкуренные, сучковатые бревна, высветил полузасыпанную снегом дверь с вбитой наискосок плотницкой скобой — вместо ручки.
VI
Нары тянутся от стены к стене, занимая добрую половину зимника. В ящике с землей на тонких рахитичных ножках гудит раздутая жаром печь, истекают лужицами дрова. Лампа-семилинейка на горбатом простенке меж двух оконец цедит неровный мигающий свет. Пахнет горячей окалиной печи, керосином, горьковатым смоляным духом пихтовых поленьев.
Инна сидит на краешке нар, поджав ноги, сгорбившись; толстый, свитер, который великоват ей, топорщится, обвисает на рукавах и груди. Лицо ее, нахлестанное ветром, горит, она то и дело трогает его ладонями.
Заварзин выволок из-под нар ящик с катавшимися по дну двумя десятками картофелин и теперь в одной рубашке-ковбойке, присев возле печи, сосредоточенно режет дряблые клубни — на правах хозяина готовит ужин.
Отвернувшись к стене, Инна потихоньку задирает узкую штанину. Под самой чашечкой ссадина; лизнув палец, она осторожно смачивает сбитое — жжет!
— Что, ушиблись? — спрашивает вдруг Заварзин.
— Да нет, не очень… — Инна торопливо опускает штанину.
— Возьмите в рюкзаке бинт, перевяжите. Или вам помочь?