Особняк за ручьем
Шрифт:
— Спасибо, я сама.
Боль в перебинтованной ноге заметно стихает; Инна смотрит на заварзинский взъерошенный затылок, на спину с шевелящимися под застиранной рубашкой лопатками и неожиданно ловит себя на мысли, что ведь ей предстоит провести с ним в этой глухой избенке ночь — с человеком, которого она, в сущности, абсолютно не знает.
Впрочем, что это такое — знать человека?
На третьем курсе института их группу отправили осенью в колхоз, на уборку. Пришлось всем ночевать на зерносушилке, под длинным открытым навесом, в скользкой колючей соломе. Только
С вечера все много острили, пели песни, рассказывали анекдоты, а потом затихли, уснули. Среди ночи Инна проснулась оттого, что кто-то положил руку ей на грудь. Она поняла — рука Витькина. Думая, что это у него случилось нечаянно, во сне, Инна осторожно сняла ее и чуть отодвинулась. Через минуту рука опять зашарила по ней, теперь уже с определенной настойчивостью. Отодвигаться было некуда — рядом посапывала подружка. Инна снова убрала Витькину руку и теперь уже не отпускала ее, сжав в запястье.
Под навесом раздавалось легкое похрапывание и сопение двух десятков человек, изредка шуршание соломы, сонное бормотанье. Витька подсунулся к ней, и она вдруг почувствовала, что он дрожит, как в ознобе. Легко освободив свою руку, он обнял ее, прерывисто задышал ей в шею. Она осторожно, но настойчиво отталкивала его, боясь разбудить соседей. До конца ночи, с небольшими передышками, шла эта молчаливая игра. Когда Витька уж очень больно обнял ее, она торопливо шепнула: «Сейчас я разбужу ребят». Витька затих. Тогда она потихоньку встала и перебралась в дальний угол.
…Из воспоминаний ее вывел голос Заварзина:
— Прошу вас, ужин готов.
На колченогом столе, прибитом для прочности прямо к стене, дымился котелок картошки, стояли две раскрытые банки консервов, хлеб и пачка нераспечатанного сахара. Инна, прихрамывая, подсела к столу. Заварзин спросил:
— Как самочувствие ноги, товарищ следователь?
— Нормальное, товарищ начальник.
— Ну, какой же я для вас начальник?
— А какой же я для вас следователь? — усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.
— Гм… кто же мы тогда?
Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:
— Скорее всего — друзья по несчастью.
— По несчастью — это верно, — согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. — Только ведь несчастья, я думаю, не будет.
— Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?
— А, вы, значит уловили? — Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. — Ну что ж, нет худа без добра — лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.
Инна едва не поперхнулась.
— Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.
— Человек найдется. — Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: — Вы разрешите?
— Пожалуйста. Это, конечно, водка?
— Она самая… Я в том смысле, что и вам…
— Что
Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.
«Сколько же ему лет? — думала Инна, украдкой поглядывая на него, — как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. — Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».
— А знаете, — сказала она вдруг весело, — я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.
Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.
Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.
После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:
— Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.
Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки — Иннин и свой, — проговорил смущенно:
— Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.
Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько — буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко — от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.
— Буланчика бы покормить надо, — сказала Инна нерешительно. — Может, ему хлеба вынести?
— Я уже накормил.
— Чем же?
— Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, — помолчав, протянул Заварзин. — Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. — Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. — В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.
— Зачем же он лошадь отпустил?
— Вот этого я не знаю.
Инна пересели на нары.
— Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили — что искали?
— А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.
— Направление? Каким образом?
— Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.