Особняк за ручьем
Шрифт:
— За машину-то кто отвечать, к примеру, будет — Пушкин? Лучше уж я сам поеду, это вернее. Пусти давай… Научил я тебя на свою голову, — пробормотал он, привычным движением кладя руки на рычаги и уже прощупывая глазами предстоящую опасную дорогу.
А Русин тоже смотрел вперед — на крепящийся радиатор, на косые, сморщенные сугробы, истыканные дырками, на развороченную внизу яму карьера — и чувство опасности отступало перед редким, удивительным ощущением того значительного, что произошло сейчас. Он знал, что он
И в продолжение того часа, когда рычащая машина вспарывала ножом верхнюю кромку карьера, он, как заклинание, повторял: все будет нормально. Он не смотрел на бульдозериста, боясь даже взглядом помешать ему.
V
Вечером, собираясь на карьер, Русин вышел в коридорчик и невольно остановился; за дощатой перегородкой, на крылечке, кто-то всхлипывал. Низкий мужской голос бубнил какие-то слова. Русин понял — плакала Лена. А мужчина был, без сомнений, Илья.
— Зачем опять пришел пьяный? — спрашивала девушка. — Раз пьешь, не приходи ко мне…
— На свои пью — не на чужие, — отвечал Илья.
— Какое имеет значение? Не хочу тебя видеть таким!
— Каким? — угрюмо спрашивал Илья.
— Вот таким… раскисшим… У тебя даже руки неприятные, у пьяного. Убери.
— Уж и руки помешали, — сказал тихо Илья. — Не любишь — так и скажи…
Русин вернулся в дом. Он постоял минуту у порога, громко хлопнул дверью и снова пошел через коридорчик.
Илья сидел на нижней ступеньке, подстелив меховые перчатки. Девушка стояла в двух шагах.
— Добрый вечер, — сказал Русин.
Илья пьяно покрутил головой, а Лена вдруг оживилась. Стараясь придать своему голосу беспечность, опросила:
— Вы на карьер? Я провожу вас.
Русин от неожиданности не успел ответить, как она подхватила его под локоть и пошла, приноравливаясь к его шагу. Он шел и чувствовал на спине тяжелый, пронизающий взгляд Ильи.
Когда они были уже далеко, Русин сказал:
— Зачем вы так?
— А ну его!
— Нет, в самом деле. Он же, в общем-то, мировой парень, сегодня на карьере здорово меня выручил… Поссорились, что ли?
Она не ответила. Под ногами позванивали ледышки. Она сказала:
— Уехать бы куда-нибудь.
Русин улыбнулся. Он не знал, насколько серьезно она говорит. И на всякий случай спросил шутливо:
— Так в чем же дело? Поедемте вместе?
Лена высвободила свою руку из-под его локтя, поправила платок да так и пошла рядом, руки в карманах. И Русин это сразу отметил. Он искоса взглянул на девушку. Уже наступал сумрак, и в матовых отблесках снега лицо ее было бледно, настороженно.
— Вот вы опрашиваете — зачем я с ним так? — вдруг заговорила она взволнованно. — И я отвечу. Вы, конечно, видели, какой он был сейчас. Хорош? Ну вот… Я отца лишилась из-за этой… подлой водки. Вы понимаете, отца! Он был шофером, начальником гаража. Такая должность, что все поят, если не отказываться. Когда отец в далекие рейсы уезжал, мама меня с ним сажала. Думала, когда я рядом, он пить меньше будет. А то как же? А он все равно пил. И с женщинами путался. Потом его уволили. Он стал тайком продавать вещи. Однажды он продал мои коньки с ботинками — единственное, что у меня было. — Она поежилась, словно от озноба, и голос ее задрожал, когда она сказала: — Я не хочу, чтобы у моих детей повторилось все это…
Русин понимал, что нужно что-то сказать в ответ, утешить, что ли. Но ничего подходящего не приходило в голову. При всем том, что сейчас переживала Лена, она была счастлива — это он видел прекрасно. Счастлива глубиной своего чувства, своей непримиримостью.
Дорога свернула в сторону, начался подъем. Лена остановилась.
— Ну, дальше я не пойду. Удачной вам ночи.
Она уже успокоилась или просто казалась спокойной.
— Странно, я до сих пор не знаю, как вас зовут, — сказала она и улыбнулась.
— Я не люблю свое имя. Оно у меня неудачное.
— Да что вы! Неужели Трактор?
— Нет, не Трактор. Еще старомодней — Софрон.
— Софрон? А по-моему, ничего. Звучит.
— Это вы из вежливости, — сказал Русин, — я знаю. Так что зовите меня по фамилии — Русин.
— Русин — и все? — удивилась Лена.
— Конечно. Меня все так зовут. Даже мама. В детстве она мне говорила: «Русин, негодяй, поди сюда, я тебя выпорю».
Они посмеялись. Потом Лена ушла, а Русин еще долго стоял на повороте, курил.
За пять ночей с карьера было вывезено сорок машин фосфоритной массы. Заморозки уже не помогали: каждую ночь две-три машины застревали на трассе. Шоферы сказали Русину: «Еще три рейса — и можешь закрывать свою лавочку. Не пройдем».
«Еще три ночи — это тридцать машин, в лучшем случае — тридцать пять, — мучительно думал Русин. — Итого, семьдесят пять. Но ведь это только половина. Проклятая весна, ее будто прорвало. Неужели ничего нельзя сделать? Попросить у Власенко еще людей? Безнадежно — как бы он последних не отобрал».
Багрово полыхали костры. При их свете Русин бродил по карьеру, хлопая порванными ботами.
Последним в эту ночь уезжал шофер в рыжей кожанке; он сидел на крыле, грыз колбасу, запивал кефиром. О железный кузов погромыхивали лопаты.
— Техника, — бормотал шофер, — на грани фантастики. С такой, извиняюсь за оборот, техникой до морковкиного заговенья не вывезешь. Хотя бы лопату механическую поставили — и то хлеб. Для какой едрени-фени, спрашивается, этот дурак здесь торчит? — он кивнул в сторону бульдозера. — Куда бригадир смотрит?