Остальное - судьба
Шрифт:
Глава третья
Умилительное зрелище, если глянуть со стороны: утонул в сугробах хорошенький домик, яркий свет льётся из фонаря, установленного на крыше рядом с расчехлённым «эрликоном», свет манит усталого и замёрзшего путника туда, где приготовлены для него и добрая чарка, и лучший кусок, и протопленная банька, и чистая постель. Ласково потрескивают дрова в камине — завозные дрова, здешними топить нельзя, рентгенов много. Но — в такой вечер можно себе позволить…
Словно и не затаилась под снегами чужая враждебная жизнь, словно и не было её никогда, словно почудилась она путнику в кошмарном сне на привале…
— Ахтунг, ахтунг! — сказал из динамика Колчак. Ему полагалось блюсти бар весь мёртвый сезон. — Майор и… точно, шахид! Вон как замёрз, бедолага! Впустить?
— В такую погоду, — сказал месье Арчибальд, — и в такой день — это долг каждого доброго христианина. Майору же лучше вообще не препятствовать…
— Будем считать, что у шахидов тоже бывают актированные дни, — сказал Матадор. — Только пусть снимет пояс. Он на такие морозы не рассчитан, мало ли что…
— Ага, — сказал Колчак. — Вы будете там сидеть спокойненько, а пояс у меня отогреется и рванёт… Дай-ка я сам сниму, нерусь теплолюбивая, а то у тебя руки как палки…
На шахиде было дорогое длинное кашемировое пальто, на голове — несерьёзная кепка с наушниками, хорошо хоть обуться он догадался в «луноходы». Майора же защищали от холода необъятная камуфляжная куртка миссии «Deep Impact», пушистая шапка, ватные штаны и унты.
— Водки ему, — скомандовал Майор. — Аллах простит. Или не заметит.
Синильга принесла горилку, и Майор самолично залил её в глотку мученика веры, несмотря на его сопротивление. Сопротивление, впрочем, было пассивное, так как руки и ноги не слушались беднягу, он только пытался выплюнуть обжигающую влагу и крутил головой.
— Где ты его взял? — сказал Матадор.
— По дороге нашёл, — сказал Майор. — Смотрю. Идёт. То есть он думает. Что идёт. Внутри сугроба. Его на блокпосту. Пропустили для смеха. Шутники. Оставь мне. Присосался!
— Билого не бачив? — сказал Мыло.
— Ну. Ты спросил, — сказал Майор. — Кто же Белого. Увидит на белом.
Он усадил шахида в кресло у стены, а сам принялся раздеваться, приговаривая:
— Унты. Два раза хороши бывают. Когда обуваешь. И когда снимаешь.
Шахид угрелся и вдруг начал горячо говорить.
Месье Арчибальд послушал и сказал:
— Он алжирец. Зовут Кемаль. Ох ты, он ещё и бакалавр!
— Так и объясни бакалавру, что сегодня канун Рождества пророка Исы, — сказал Матадор. — И что положено его отмечать в кругу родных и друзей, а не на задании…
Бармен объяснил, а бакалавр Кемаль только кивал головой.
— Синильга, — сказал бармен. — Поищи на кухне консервы с арабскими буквами. А то вдруг ему других блюд не полагается…
— А Синильга-то почему осталась? — спросил Печкин, сразу утратив всякий интерес к шахиду.
— Из-за Белого, — сказал Матадор. — Не из-за Киндера же.
— Я же сто раз говорил, — возмутился Киндер. — Ничего не было! Я что — не понимаю разве?
— Не было, — сказал Матадор. — Потому что я ситуацию держу под контролем.
Официантка подошла к столу, словно догадавшись, что говорят о ней.
— На зимовку устроилась? — сказал Матадор. — За двойной оклад?
— А кто Белого кормить будет? — вызывающе сказала она. — Кто обстирает? Он же как ребёнок…
— Ты книжку мою прочитала про Настасью Филипповну? — строго, как учитель, сказал Матадор. — Тогда бы всё про него поняла…
— Больно толстая книжка, — сказала Синильга. — И всё про неправду грузит. А меня не надо грузить. Я бы деньги в печку не кинула. Сто тысяч рублей — тоже сумма.
— Тогда рубли были намного дороже, — сказал Матадор.
— Тем более, — сказала Синильга и ушла.
Со стуком выпали из рук сомлевшего смертника банка с дозволенной Кораном пищей и ложка.
— Кохання, — сказал Мыло. — Це тоби не смишки…
— Никак не пойму их отношений, — сказал Печкин. — Чайльд Гарольд и девушка из таверны. «Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде».
— Правильно подметил, — сказал Матадор. — Шарахается Белый от неё. Ему Гюрзы хватило…
— Первый раз слышу, — сказал Печкин.
— До Синильги тут работала, — сказал Матадор. — Ещё все смеялись — кормят нас Гюрза та Кобра, це дуже нэдобро…
— И она ему изменила, — догадался Печкин.
— Хуже, — сказал Матадор. — Она у него кредитку забрала и с голландцем из «зет-форс» слиняла. Пока Белый болел. Он в тот раз много рентген схватил. Это я к тому, что он якобы неуязвимый. Всё равно беречься надо! Вот тогда он и разуверился в женщинах. Я же говорю — ребёнок…
— Ну, я в романе любовную линию почётче проведу, — сказал Печкин. — Читатель не поймёт, если герой кому-нибудь не впиндюрит… Хоть и не заточен русский язык под крутую эротику! Тут и Бунин не справился!
— Значит, про Белого будет твоя книжка? — сказал Киндер с некоторой завистью.
— Значит, про Белого, — сказал Печкин. — Только я, к сожалению, слишком мало его знаю. Буду рассказывать только о том, что видел сам и услышал от людей. А его внутреннего мира даже не рискну касаться. Я Топтыгина-то расколоть не могу! Его и подпоить невозможно! Личарда верный!
— Обязательно напиши, — с какой-то тоской сказал Матадор. — Может, хоть что-то от нас останется…
— Это в каком смысле? — сказал Киндер.
— А в таком, что всё-таки будет в Зоне конец всему, — сказал Матадор. — Вирус какой-нибудь образуется… Тут нас и прихлопнут ядерным зарядом, чтобы не разошлась зараза по всей планете.
— Наконец-то, — сказал Колчак у себя в тамбуре. — А то уже мне гости весь предбанник выморозили…
Вошли Белый и Топтыгин, оживленные, дыша холодом — даже, кажется, Новым годом повеяло, ёлкой, пирогами и мандаринами детства.