Остальное - судьба
Шрифт:
— Тогда я мачете из твоего сейфа возьму, — сказал Матадор и поднялся. — Мачете хоть наточен?
— Маугли сам точил, — сказал Колчак.
— Я подстрахую, — сказал Киндер.
— Семецкого страхуй, спортсмен…
С этими словами седой сталкер прошел к двери, а Колчак закрыл её. Минуты две стояла напряжённая тишина.
— Он без оружия, — раздался голос Матадора. — Не агрессивен. В случае чего выпушу ему кишки…
Вышибала открутил кремальеру. Дверь отворилась. «Монолитчик» вошёл в зал.
— Ноль вам, — сказал он совершенно бесцветным голосом — настолько бесцветным, что не мог принадлежать он ни мужчине, ни женщине, ни старику, ни ребёнку.
Это был голос вообще. Голос как понятие.
И Печкин сразу сообразил, что именно так разговаривает Белый. Да пришелец и лицом походил на Белого — насколько могут быть похожими лица, лишённые индивидуальности.
И вдруг стало Печкину так тревожно, словно открыл он консервную банку, а там изготовился к удару скорпион в томате.
— Что значит — ноль? — сказал он.
— Ноль значит, что нет мира, но нет и войны, — сказал «монолитчик».
Матадор вышел из-за его спины, сходил за креслом, поставил его на середину зала и жестом предложил пришельцу сесть. Всё это время чёрная фигура находилась под прицелом бармена, Киндера и Майора.
— Зачем пришёл? — сказал Матадор.
Пришелец снял шлем. Казалось, он нисколько не замёрз, даже румянец не затронул щёк, да и невозможно было на этом лице представить румянец. Как «пацифик», нарисованный на стене Министерства обороны.
— Я пришёл не к вам, — сказал «монолитчик». — Ни к кому из вас. Мне нужен мой другой.
— Ну так ты опоздал, — сказал Матадор. — Другие все в разъездах. Мёртвый сезон.
— Нельзя шутить такими словами, — сказал пришелец.
— Ах да, ты же из «Монолита», — сказал Матадор. — И какие настроения сейчас в «Монолите»? Что велел сказать Верховный жрец или как там он у вас называется?
— Я не принёс вам вести, — сказал пришелец. — И я не из «Монолита».
— Ну да, — сказал Матадор. — Ты не из «Монолита», ты только форму напялил…
— Одежду я взял там, — сказал пришелец. — Снаружи. Владелец долго не хотел её отдавать. Я дал хорошую цену, и он согласился.
— И запрыгал по снегу нагишом, — сказал Матадор. — Допустим, мы поверили. Дальше что?
— Дальше ждать, — сказал пришелец. — Ждать, когда будет мой другой.
— Да ты прямо Чингачгук какой-то, — сказал Печкин. — Так не пойдёт. Скажи хоть, как к тебе обращаться.
— Вам не нужно ко мне обращаться, — сказал незнакомец. Голова у него была выбрита наголо. — Ко мне обратится мой другой. Я подожду.
И закрыл глаза. На кресле в другом конце зала точно так же спал алжирский бакалавр-самоубийца.
— Жрать хочешь? — сказал Матадор.
Ответа не было. Незнакомец уснул.
— Понты гнал, — сказал Киндер и спрятал наган. — Типа мороз ему не страшен… Вон как его сморило.
— Нет, — сказал Матадор. — На нём снега не было. Ни снежиночки. Видите — даже с обуви не натекло. А ведь простоял он там…
— Отак сама Зона жартуе, — сказал Мыло. Он уже закончил ремонтировать пояс шахида и прикидывал его на себя. — То не людына. Його вбыты трэба поскорийше…
— Посла не душат, посредника не убивают, — сказал пришелец, не открывая глаз.
— Вот, Печкин, и таинственный незнакомец тебе в роман, — сказал Матадор. — В финале окажется, что он — побочный сын Большого, в детстве украденный цыганами…
— У Большого не стыришь, — сказал Киндер. — Он сам у любого цыгана коня уведёт…
— Я же не «мыльную оперу» пишу, — обиделся Печкин. Но творческая мысль его уже помчалась стремительным домкратом: братья-антагонисты, разлучённые во младенчестве, борьба противоположностей; но, с другой стороны, зачем им враждовать, если они друг друга не знали? Нестыковочка получается…
Бармену надоела гнетущая тишина, он включил музыкальный центр, и запел Серёга Воркута, лично отсутствующий по причине записи альбома в знаменитой лондонской студии «Эбби роуд».
…Звенит на столах посуда. Бармен, не надо сдачи! Всеобщее восхищенье, Всеобщая похвальба… Осталась надежда — чудо, Осталась вода — удача, Остались патроны — везенье, А всё остальное — судьба…А кому нужна моя книга, подумал Печкин. Нет, раскрутить-то её раскрутят, но прибавится ли от неё в мире добра? Наверное, я слишком старомоден, раз думаю об этом. И даже смешон. Но ведь с появлением Белого в Зоне что-то изменилось. Конечно, бросить связчика и раньше считалось западло; но ведь нынче, случается, и чужих спасают! И даже гордятся: я Белого опередил! И собачатся между собой меньше! Это все ветераны отмечают. А Большой только уловил тенденцию и творчески развил… Превращает, так сказать, культуру отношений в цивилизацию…
…Нетронутых писем груда. Нехитрый уют бродячий, Предельное напряженье: Выдержит ли резьба? Выжил под Выбросом — чудо. Вышел в Предзонье — удача, Дожил до рассвета — везенье, А всё остальное — судьба…Опус мой забудут на следующий день. Против лома нет приёма: в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но я всё-таки буду писать об этом, об этих простых вещах. Снова и снова. О чести, о совести, о милосердии. «А я всё твержу им, как дурачок: да не надо, люди, бояться!» Белого тоже дурачком считали, а он вытаскивал, кого возможно, из лап Зоны и не обращал внимания. Белый же смог. Значит, и я смогу. И любой нормальный человек сможет, если перестанет стесняться своей человечности перед жлобами и выродками…
— С лёгким паром! — сказал Киндер.
Печкин оторвался от возвышенных своих мыслей и поднял голову.
По лестнице спускались Белый и Синильга. Они смущённо улыбались, как нашкодившие дети. Сахалярочка куталась в махровый парижский халатище, спасатель был в белоснежном тренировочном костюме — только надписи «СССР» на груди не хватало…
Вдруг его счастливое лицо окаменело.
Пришелец открыл глаза и посмотрел на Белого.
Белый жестом отослал Синильгу наверх, и она подчинилась.