Останкинские истории (сборник)
Шрифт:
— Почему оруженосцем? — удивился Шеврикука.
— Не оруженосцем. Так называемым полуфабрикатом, прикомандированным Отродьями Башни в Капсулу. Я оговорился.
— И о бинокле не спрошу. А твои суждения о Гликерии не могут быть объективными!
— Да ты что! Вот тебе раз! — чуть ли не с восторгом произнес Илларион.
— Да, не могут! — стоял на своем Шеврикука.
— Ну хорошо, хорошо, успокойся! — быстро заговорил Илларион. — И вернемся к застолью. К водке вот — малосольные огурцы. К пиву пойдут сушеные кальмары. Можно бы пригласить в закуски раки или на худой конец карибские креветки, но мы насорим, а он рассердится.
И Илларион повел глазами вверх, давая понять, где он, способный рассердиться, теперь обретается.
— Не горячусь я… И бинокль, и она, и они — пошли все… — бормотал
— Но Бушмелев тебя интересует, — сказал Илларион. — Это-то я не придумал.
— Мне ничего от тебя не надо. Вот сидим, и хорошо.
— На застолье с тобой у меня осталось мало времени, — сказал Илларион, и в интонациях его явными были холод и скука.
— Я покину тебя, — встал Шеврикука. — И спасибо… тебе… И снова прошу принять извинения…
— Садись! — приказал Илларион.
62
Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился Иллариону.
— Досадно и вздорно все получается, — сказал Илларион. — Я согласился с тобой встретиться. По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и от скуки. Да, отчасти и из любопытства. Но ты меня разочаровываешь, Шеврикука, — поморщился Илларион. — Я редко о чем-либо жалею. Но теперь…
Илларион начал грассировать, монокль мог бы сейчас же оснастить его правый глаз. «Неужели я уравнялся с Мелетяевым?» — растерялся Шеврикука. Уходить! Уходить! Но немедленный его уход вышел бы бегством. Да и отпустил бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по пудостским камням, тем более что Иллариона одолела скука и его развлекал Брадобрей? Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.
— Ладно, — сказал Илларион. Достал из кармана плаща золотую табакерку. Табакерка была и музыкальной. Отщелкнутая крышка ее позволила клавесину Рамо галантными звуками подвигнуть хозяина к пользованию вест-индским табаком. Илларион изящно снабдил табаком обе ноздри, прочихался звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.
— Речь буду вести, — сказал Илларион, уже не грассируя, — без всякого сюжета. Вразброс… Отродья Башни и привидения… Обрати внимание на особенности этого случая… Отродьям привидения, несомненно, ближе, нежели домовые, и они полагают, что смогут их приручить. Они и домовых желали бы приручить, но не выходит. А с привидениями, Отродья уверены, выйдет. И Отродьям очевидны возможности воздействий привидений и призраков на людей. В особенности привидений Приватных, то есть глюков, персональных видений и почесываний, бегемотиков белой горячки и прочих епишек. Бушмелев же может и не пойти с ними. Но коли обретет утверждение и телесные формы, он будет нехорош и у себя, на Покровке, и, при его желании, для публики, в российских землях проживающей.
— И для тебя?
— Вопрос неуместный! Останется без ответа.
— Извини, — сказал Шеврикука. И предположил: — Начнет мстить он, естественно, с насекомых.
— Каких насекомых? — замер Илларион.
— Всяких. В доме на Покровке. Они же там, по легенде, загрызли его, дряхлого, до смерти, — сказал Шеврикука.
— Я помню! Я знаю. Все покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в дом Тутомлиных, — раздраженно заговорил Илларион, будто Шеврикука упоминанием насекомых допустил бестактность, поставив под сомнение степень его, Иллариона, осведомленности. — Да, милостивый государь, я все знаю и про насекомых, и про Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых…
Илларион слова «делец», «заводчик» произнес с презрением аристократа, в смысловые сути слов этих будто бы вмешались холодная медузья слизь и запахи платного отхожего места в Столешниковом переулке.
— Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, — сказал Илларион. — Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.
— Опасен всерьез? — спросил Шеврикука.
— А тебе что? — развеселился Илларион. — Аж задрожал весь. Хоть бы и всерьез. Но ты-то ведь не из тех, кто нюни распускает или за шпагу хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги у тебя нет. А против Бушмелева или против закавыки шпага тебе необходима серебряная.
— У тебя она сыскалась бы? — спросил Шеврикука.
— У меня сыскалась бы… — произнес Илларион, для себя произнес, а не для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным столиком в Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.
У меня-то есть, да не про вашу честь.
— А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых баб, — сказал Илларион.
— Это ты к чему? — спросил Шеврикука.
— А так, ни к чему.
— Это ты про Гликерию?
— Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе? — удивился Илларион. — И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю и твои странности. Мне вообще милы всякие странности. Тебе известно: до императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич Орлов. Для кого Григорий Григорьевич, для кого Гриша. Прекрасный, между прочим, танцор. Мы с ним в Кенигсберге при губернаторе Николае Андреевиче Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче Брадобрея. А Григорий Григорьевич надумал однажды, а именно в декабре шестьдесят шестого года, пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо. И начал он письмо, помню его хорошо, к женевскому философу и моралисту словами: «Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди склонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей…»
— И что же Жан Жак?
— Не воспользовался приглашением.
— Но хоть ответил?
— Похоже, и не ответил. Я не слышал о его письме. Но, возможно, я и запамятовал. А ведь так сердечно прельщал граф Григорий Григорьевич ожидаемого гостя. Вот, извольте: «…Мне вздумалось сказать Вам, у меня есть поместье, где воздух здоров, вода удивительна, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок и возбуждающие к мечтательности. Местные жители не понимают ни по-английски, ни по-французски, еще менее по-гречески и латыни. Священник не знает ни дискутировать, ни проповедовать, а паства, сделав крестное знамение, добродушно думает, что сделано все». Ну не чудный ли уголок предлагался для уединения автору «Элоизы»? Обещаны ему были и охота, и рыбная ловля. Но не приехал. А я вот здесь проживаю. Иногда. Сейчас и с Брадобреем.
Под плащом, будто в недрах Иллариона, перезвонами напомнили о себе часы. Возможно, часы были музыкальными родственниками золотой табакерки. И видимо, они напомнили не только о себе. Илларион встал.
— Я сейчас, — Илларион озаботился. — Минут на пять отойду и вернусь.
Илларион унес факел, и Шеврикука притих в темноте. По расчетам Шеврикуки, Илларион уже поднимался по винтовой лестнице (куда — неважно), и тут камни метрах в трех перед ним раздвинулись, и из щели вылезло косматое существо, замерло в световом пятне. Существо было овальной формы, исполинское яйцо или кокосовый орех, все в шерсти. И оно, несомненно, имело голову. То ли медведь. То ли человек из снегов, прирученный йетти. «Эй, подь суды!» — подозвало Шеврикуку существо и подгребающее к себе движение произвело. То ли рукой, то ли лапой, то ли плавником. Шеврикука подошел сюды. Существо обхватило его лапами, глаза же существа обшаривали все подробности гостя. «А-а! Шеврикука!..» — наконец-то произнесло существо, явно успокаиваясь. «Ну ты и небритый! — выказал свое удивление Шеврикука. И спросил: — А ты кто?» «Я-то? Я-то?! — закашлялось в смехе существо, возможно пораженное простотой Шеврикуки. — Ну ты даешь! Я же — Ухо!» Лапы Уха ощутимо — пальцами и когтями — тотчас же обыскали Шеврикуку и не обнаружили при нем ни пистолетов, ни ножей, ни боеприпасов. «Посиди, посиди еще тут! — указало Ухо. — А я пойду прилягу». Именно ухо напоминал силуэт гатчинского старожила, а не яйцо или кокосовый орех. Хотя яйцо и вытянутый орех — тоже. «А морда-то его на кого-то похожая…» — думал Шеврикука и не мог вспомнить на кого.