Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
Парни в свитерах тут же поднялись. Я пошел за ними. Пить мне не хотелось, но хотелось быть причастным к хорошему делу.
Малорослый катерок не доставал до пристани, трап круто уходил вверх. Мы взобрались на берег, и перед нами в сером предутреннем небе возник странный деревянный поселок.
Он был мал, но чист и прям, и деревянные его тротуары были ровны и чисты, как палубы. И домики, одноэтажные и двухэтажные, были чисты и похожи, как суда в гавани.
Мы дошли до магазина, аккуратного, как речной катерок, только не белого, а голубого. Магазин,
Парни в свитерах прочитали на табличке, когда работает магазин, огорченно потрогали тяжелый замок, и мы пошли домой, на катер.
Мы снова шли по ровным палубным тротуарам, только теперь за спиной у нас было серое небо и чистый корабельный поселок, а впереди, перед глазами, — серое небо и серая предутренняя река. Было пустынно и знобко, хотелось спать, и тянуло в обжитой, тепло дышащий трюм.
В трюме я лег на свой ящик и съежился, чтобы не потревожить спящую девчушку. Вроде бы кто–то пробирался мимо, вроде бы слышался гудок. Но отчетливо я слышал только одно — как девчушка сопит мне в колени. Все остальное было отдаленно и приблизительно, может, уже во сне. А может, и корабельный поселок мне приснился или привиделся…
На этот раз задание у меня было мирное: сто строк о пуске шлюза. В управлении стройки меня скооперировали с парнем из областной газеты, выделили на двоих комнату в общежитии, «газик», и мы сразу же поехали на канал.
Шлюз пускали днем, было солнечно и тихо — как раз для праздника. Но вовремя не начали, потому что ждали киношников, а киношники сперва обедали, а после задержались в леспромхозе, чтобы снять комсомольскую свадьбу. Они не слишком торопились, знали, что без них не начнут: начальство треста твердо решило запечатлеть событие для вечности, а единственными представителями вечности на стройке были они, киношники.
Тем временем пошел дождь, и я, стараясь все запомнить, глядел, как убирали со дна шлюза последние доски, тяжелые от налипшего цемента...
Представители заказчика спрятались от дождя в свой кремовый автобус. Киношники полезли на башню искать «точку» — они неустанно и разнообразно матерились по поводу дождя.
Начальник участка, стоя на размокающей глине, что–то кричал экскаваторщику, а тот, не слыша из–за шума мотора, все–таки кивал.
Ковш падал и падал на горб перемычки, но тяжелый грунт дробился слабо и медленно — лишь мелкие камни брызгали из–под ковша…
Мокрые и голодные, мы вернулись к себе в общежитие, в свой временный дом, где ждали нас сухие носки, буханка хлеба и начатая банка баклажанной икры.
У парня из областной материал шел в номер. Он заказал редакцию на десять. Потом заправил авторучку, положил перед собой часы и начал: «У строителей канала сегодня большой день…»
Он передвинул блокнот чуть левей, часы чуть подальше и больше не останавливался. Он работал быстро, изредка косясь на часы, однотипными движениями руки вколачивая в лист слова, будто гвозди в подметку.
Я зажег сигарету, сунул ему в пасть и тихо вышел, чтобы не мешать, — я знал, что такое двести строк в номер.
Я по сравнению с ним был аристократ: у меня был целый вечер, чтобы сосредоточиться, два дня, чтобы писать, а потом еще день, чтобы править…
Я начал шляться по коридору и придумал первый абзац. Записывать не стал — он вышел ладный и остался в памяти, как стихи. Я еще немного пошлялся и придумал еще абзац. Это была приятная работа — писать о людях хорошее.
Потом меня вдруг охватило беспокойство — неожиданное, но неодолимое. В общем, я и не стал с ним бороться, а побежал вниз, к администраторше, и заказал Москву — на всякий случай сразу на два номера.
Девушка на почте попалась толковая, ждать пришлось всего полчаса.
Как я и думал, в ординаторской никого не было. Да и какого черта там делать в девять вечера. Там и днем–то не сидят, просто забегают.
Я подождал еще минут пять, и меня соединили с Ритой.
Она удивилась:
— Гоша? Ты откуда? Ты еще не приехал?
Я ответил, что еще нет, хотя могла бы сама догадаться: из Москвы в Москву не звонят по междугородному.
— Хорошо, что ты меня застал, — закричала она в трубку, — я только что пришла!
— Ну что там? — закричал и я.
Я хотел спросить спокойно, но не получилось.
— Гоша, я вчера говорила с врачом… Ты меня слышишь?
— Что он сказал?
— Он скалил… Гоша, ты меня слышишь?
— Да, слышу, слышу! — заорал я так, что администраторша отодвинулась от меня вместе со стулом.
— Я хотела тебе позвонить сразу, как пришла! Но я не знала куда! Я прямо не знала, что мне делать! Она никак не могла добраться до главного. Тогда я спросил громко, спокойно и раздельно:
—— Рита, что сказал врач?
Она словами подтвердила то, что уже раньше сказала этой беспомощной, как куриное квохтанье, интонацией:
— Гоша, он сказал, что Юре плохо!..
Я молчал, и из трубки опять понеслось:
— Гоша, ты меня слышишь?
— Минута осталась, — безлико предупредила телефонистка.
— Алло, алло! — торопливо закричала Рита. — Алло!
Я отвел трубку в сторону и сжал зубы, чтобы не потратить эту последнюю минуту на злобный и безудержный мат. В эту минуту я ненавидел ее, глупую, беспомощную клушку, которая даже сейчас не способна ни на что, кроме растерянного кудахтанья.
Но скрипя зубами и повторяя про себя все то, что не хотел говорить вслух, я уже знал, что это несправедливо. Она–то в чем виновата? Ведь не из–за ее глупости Юрки отдает по дням свой последний месяц…
И все равно сейчас я не мог ей простить то, что раньше казалось таким естественным: что нелюбима — и все–таки жена.
— Алло! — кричала трубка. — Алло!
Я снова поднес ее ко рту:
— Что он там сказал?
— Он сказал, что плохо с кровью.
— Что именно?
— Я не помню, я очень растерялась… Гоша, ты меня слышишь?