Остановиться, оглянуться…
Шрифт:
Она сказала:
— У нас девочки вчера шесть часов стояли за билетами.
Я удивился:
— И ты стояла?
— Я не могла, у меня был кружок.
— А если бы не кружок?
Она виновато пожала плечами:
— Но ведь это же очень интересно… Неужели ты не хотел бы посмотреть?
Я молча улыбнулся. Пожалуй, в этой мелочи разница сказывалась больше, чем в годах?
Хотел бы? В принципе, конечно, хотел — почему ж не посмотреть? Но шесть часов стоять в очереди ради того, чтобы услышать, как героиню назовут не Машей, а Мари, увидеть,
Мы доехали до площади Революции, и вагон сразу наполнился завсегдатаями, работниками и гостями полночного центра.
Вошла пара, усталая и праздничная, у женщины из приоткрытой сумки торчал длинный каблук с металлическим колпачком на конце.
Вошел известный актер, легко опустил на мягкую скамью свое крупное тело и так же легко перебросил с руки на колени дорогой, с голубоватым отливом макинтош. Лицо у него было простоватое, на сцене он обычно играл дураков. Но здесь он сидел широко и красиво, полный кастовой величественности.
Вошли ночные ремонтники, в чумазых спецовках, с ведрами и брезентовыми сумками, из которых торчали зубы гаечных ключей. Они сели особняком, стараясь не прислоняться к соседям.
Вошел, пошатываясь, пьяный, случайно миновавший ненадежный к ночи заслон на контроле.
— А я что? Я такой же советский человек! — сказал он мне. Видимо, фраза готовилась для контролерши, и пьянчуге жаль было, чтобы такая уйма умственного труда пропала впустую. Я с ним полностью согласился, он сел в угол и заснул.
И еще вошли влюбленные, одинокие влюбленные — осколки парочек, ребята и девчонки, измученные людностью города, подъездами и скверами, обиженные на ночь, которая развела их, вместо того чтобы соединить…
Несколько секунд мы молча привыкали к этому новому, людному вагону. Я смотрел по сторонам, и Светлана тоже смотрела: смотрела на актера, на пьяницу, на усталые, измученные лица влюбленных, смотрела со своей обычной кроткой доброжелательностью — даже на пьяницу. И, наверное, она, как и я, понимала, что вот это актер, а это пьяный, а это влюбленные. Но мы с ней видели разные вещи. Потому что сквозь неощутимую стену, отделявшую ее от людей, не проникало ни тщеславие, ни опьянение, ни страсть.
Я спросил:
— Проводить тебя?
Она вежливо покачала головой:
— Не надо, я ведь рядом с метро.
И вдруг попросила:
— Можно, я сама тебя провожу?
Я немного подумал.
— А что я с тобой потом буду делать? Ведь не бросить тебя одну ночью на улице?
Она мягко возразила:
— Я очень люблю ночью ходить по городу… Мы вышли из вагона, и эскалатор, плавный, как время, поднял нас наверх. Мы пошли не быстро, спокойным вечерним шагом, рядом и не рядом — я ее даже под руку не взял. Это было приятно и забавно — идти ночью по городу с девочкой, которую даже под руку не берешь. Последний раз я так гулял, наверное, классе в девятом — я был парень нахальный и взрослел быстро…
От этих воспоминаний я размяк и то и дело улыбался про себя.
Светлана сказала:
— А я почему–то думала, что ты старый и очень строгий.
Я ответил:
— А я и на самом деле старый и очень строгий… Кстати, с чего это ты вдруг обо мне думала?
Она несмело подняла глаза:
— Но я же читала твои фельетоны.
Я удивился:
— Ты читаешь газеты?
Она улыбнулась:
— Конечно.
— «Пионерскую правду»?
Она снова улыбнулась:
— Нет.
— А зачем?
— Мне интересно.
И, чуть помолчав, сказала застенчиво:
— Знаешь, как я тебе завидую! По–моему, это самая интересная работа.
Я засмеялся.
Она спросила:
— Почему ты смеешься? Она ведь, правда, самая романтичная.
Я ответил:
— Фельетонист? Да — не считая ассенизатора.
Она промолчала. Наверное, «ассенизатор» было для нее словом ругательным.
Мы дошли до перекрестка, и я остановился. Светлана спросила:
— Разве ты здесь живешь?
Я сказал, что живу дальше, но что наша улица ночью слишком темна для хороших девочек. Она, по–моему, немного огорчилась, но ничего не возразила — слишком сильна была привычка слушаться взрослых.
Мы подождали минут пять. Я посадил ее в первый же автобус и крикнул вслед:
— Ну, будь! Сашке привет!
В переулках и на нашей улице было совсем пусто — ничего живого, кроме моих шагов.
Звук их был ровный и немного грустный. А может, просто так казалось, потому что и самому мне было ровно и немного грустно. В общем, это здорово было, что все так решилось, что приятно пройтись с этой девочкой ночью по Москве и что больше мне от нее ничего не надо. Как любит говорить Д. Петров и еще миллион человек, «в этом что–то есть».
И если я встречу ее завтра–послезавтра, все будет точно так же: ровно, приятно и немного грустно. А в общем, здорово! Лучшие отношения между людьми — бессмысленные и бесцельные…
Завтра–послезавтра я ее не встретил — завертелись колеса очередной командировки. Была она не дальняя, но долгая, с пересадками, ожиданиями, вокзалами, буфетами, пристанями…
В первый день, как водится, я чувствовал себя все еще москвичом, еще дочитывал «Вечерку», еще оттопыривали карманы вокзальные бутерброды с сырокопченой колбасой, еще пересадки казались легкими, почти трамвайными.
Но уже на другую ночь, проснувшись оттого, что густо зашевелились вокруг, я увидел сперва желтый свет лампочки, а после трюм речного катера, туго набитый людьми и узлами.
Я спал на каком–то ящике, а в колени мне сопела девчушка лет пяти. Напротив два парня в толстых свитерах на огромной чертежной папке раскладывали ужин, а может, завтрак — сколько сейчас времени, я не знал. У них были плавленые сырки, помидоры, банка бычков в томате и понятная при такой закуске тоска в глазах.
Нас тряхнуло, катерок куда–то причаливал, и возник слух, что на пристани есть круглосуточный магазин, где продают водку.