Остановка. Неслучившиеся истории
Шрифт:
Прошло минут десять. Обернулся назад. Родители сидели в Филке, общаться со своей бывшей учительницей наверняка желанием не горели.
Зоя Викторовна вернулась, протянула сначала пустое ведро, а следом сложенные пополам сторублевки.
– Спасибо вам, выручили, – первым делом поблагодарил Илья, потом пересчитал деньги; оказалось пять бумажек. – Зоя Викторовна, ведро – восемьсот, а здесь…
– Ну так восемьсот – это в городе. Городская цена.
– При чем здесь городская. Мы насчет этого не говорили…
–
– Зоя Викторовна… – Илья захлебнулся. – Короче, так не пойдет. Я вам там сказал: ведро – восемьсот рублей. Вы сказали: куплю.
– Но должна быть какая-то льгота для своих, для пенсионеров к тому же. Пенсионеров все готовы… Всю жизнь все соки сосут…
Илью колотило. Он сдерживал себя, пытался понять, что именно его возмутило. Отвлекался этим от того, чтобы не наговорить Зое Викторовне…
Наверное, если б она заранее попросила сбросить сто или даже двести, да пусть триста рублей, он бы, может, согласился. Плюнул и согласился. Но она взяла ягоду, унесла, пересыпала в свою посудину и потом уже сунула ту сумму, какую считает правильной. А он такой ее не считает.
И еще паутина вспомнилась, которая липла к лицу, когда собирал эту бруснику, мошка, лезущая в глаза и нос, холод утренний, мамино лицо, искаженное болью, когда разгибалась, папин затравленно-усталый взгляд, Филка, карабкающаяся по разбитому проселку…
– Восемьсот рублей, Зоя Викторовна.
– Что, торговаться теперь будешь? Научился на базаре?
– Я не торгуюсь. Я сразу сказал, сколько стоит ведро.
– Что случилось? – подошел папа. – Здравствуйте…
– Ну и сынок у вас стал. Вот теперь я понимаю – капитализм у нас надолго. Своего не упустит.
– Восемьсот рублей, – уже как-то рыча повторил Илья; присутствие папы добавило возмущения и обиды, будто папа увидел, как его унижают.
– Восемьсот, да, – отозвался папа, не понимая, в чем дело.
– А она дала пятьсот. И бруснику сначала унесла.
– Пятьсот рублей – тоже деньги. Тем более для нас, пенсионеров. Должна же быть льгота, снисхождение, по крайней мере. Нас и так…
– Или ягоду верните, – перебил Илья, – или восемьсот рублей.
– Да что ж это!
– Вот так это!
– Илья, погоди, – взял его за плечо папа. – Давайте по-нормальному…
– Я и хотела. Но как с такими вот по-нормальному?
– Слушайте, отдайте ягоду. Не нужны ваши деньги. Мошенница.
– О господи! – Зоя Викторовна схватилась за грудь. – Дожила… Господи…
– Илья! – папа дернул Илью. – Ты что?
– Я? Я ничто… Это она… мошенница просто.
– Илья! – тут уже голос мамы, испуганно-негодующий, словно услышала от него мат-перемат.
– Это моя ягода, я ее собирал, и я назначил цену. А теперь вообще не хочу. Отдайте.
– Дожила-а, – продолжала, задыхаясь, причитать Зоя Викторовна. – Скоро палками начнут колотить… О-о-ой!..
– Хватит кривляться. Отдайте ягоду!
– Илья, успокойся!
– Мошенница!
– Го-осподи, да за что же это… Я ведь могла всему базару сказать, откуда вы возите. Вам бы сразу там… И вот благодарность…
– Говорите! Давайте!
Папа оттащил Илью к машине. Илья увидел в одной своей руке пустое ведро, в другой деньги. Запоздало швырнул их в сторону Зои Викторовны. Крикнул еще раз:
– Вы мошенница! – И получил от папы легкий, но ошеломивший тычок в ухо: папа его никогда не бил.
…Возвращались домой молча. Илья смотрел на заборы, дома, изгороди палисадников, и всё казалось ему таким старым, убогим, трухлявым, что он удивлялся, почему людей насильно не переселят отсюда, не снесут уродство бульдозером. Пусть вернется тайга, затянет труху, переработает отраву. И через сто лет ничего не будет напоминать о людском присутствии, дрязгах, грязи всей этой…
Остановились перед своими воротами. Илья полез из машины открыть их, папа удержал:
– Так, у нас всё хорошо. Ясно? Настя не должна ничего видеть. У нас всё хорошо. А старуха пусть подавится…
– Саша! – остановила мама.
– Не надо. Сын прав. И больше она никакой помощи от нас не увидит. А сейчас – успокоились. У нас всё отлично. Илья, ты слышишь?
Илья кивнул и вдруг понял – сейчас самый подходящий момент сказать то, о чем думал два месяца. Да не два, а больше, с самого поступления. И сцена с Зоей Викторовной, она наверняка ведь неспроста случилась. Может, как раз для того так устроилось, чтобы возник этот момент.
И Илья сказал:
– Давайте я академ возьму. Не могу больше. Все мы не можем. Я вижу. Неправильно это.
– А? – короткий выдох мамы.
– Что? – папино, как со сна.
– Я решил уйти в академический отпуск. До того, как что-то наладится… изменится, в общем… Схожу в армию. Колька сходил – жив-здоров. Или работу найду. После армии легче устроиться. Заработаю, доучусь…
– Что?! – теперь мама спросила с недоумением, которое вот-вот готово было стать злостью.
– Мама, я вам очень благодарен. Я вижу, как вы рветесь из последних сил. И я…
– Та-ак… – Папа с силой потер ладонями виски, уши. – Вот это заявление!
– Папа, ты должен понять…
– Да я понимаю. Понимаю, что ты нас с мамой… и с Настей… ты нас так оскорбил сейчас. Академ… Эти академы на всю жизнь растягиваются. Сколько ребят сгинуло просто… И где ты заработаешь? Где?
– Ну или здесь буду. С вами буду.
– Что будешь?
– Жить, работать.
– Кем?
– На огороде.
– О-о! – И папа засмеялся, но отрывисто и сухо. Не смех, а кашель.