Остатки былой роскоши
Шрифт:
Все равно страшно. Как же мужа выпроводить из города, чем мотивировать? И не поедет он завтра, ни за что не поедет. Он ведь должен отпроситься с работы, собраться. А муж не терпит спешки и суеты...
Валентин Захарович крался к кровати, как последний вор. И тут услышал голос жены:
– Да ляжешь ты или нет? Разбудил, скотина.
– Аля, у меня большие неприятности, можно сказать, роковые...
– Да пошел ты со своими роковыми неприятностями... – пробубнила она. – Завтра брехать будешь, а сейчас я спать хочу.
Он лег на спину, натянул до носа одеяло
– Ты кончишь пыхтеть или нет? – проворчала Аля. – Мне завтра рано вставать, баланс подбивать, а ты тут устроил вздохи.
– Спи, спи, Аля, я больше не буду, – сказал Ежов, поворачиваясь на бок.
И вдруг его осенило! А что, если завтра никуда не идти? И послезавтра, и послепослезавтра? Вот не выходить никуда, и все, а? Запереться и переждать, пока Рощин уничтожит остальных? За это время, возможно, его выловит милиция.
Фоменко в банке стал за спиной двух программистов с кружками кофе в руках:
– Ну как тут у вас?
– Пока никак, – отозвался один из них. – Отдыхайте.
Фоменко, подавленный и разбитый, поплелся к себе в кабинет вздремнуть.
В доме Хрусталева хранилась старинная икона божьей матери, которую он когда-то выклянчил в деревне у древних стариков за копейки. Икона написана на цельном куске дерева, покрытом штукатуркой, которая, как объяснили ему художники, называется грунтом. Датируется икона восемнадцатым веком, и стоимости она немалой. Но сейчас не в деньгах дело, а в спасении.
Хрусталев, войдя в квартиру, бросился в комнату, где на видном месте висела на стене икона, упал перед ней на колени и взмолился, вытянув к образу длинные руки:
– Матерь божья, спаси и помилуй... Неужели это конец? Скажи мне, это конец? Мне страшно, я не хочу умирать. Смилуйся, спаси и помилуй... спаси... помилуй...
Прекрасные глаза женщины, выписанные неизвестным художником так живо, так человечно, смотрели с удивлением на создание божье, вдруг вспомнившее о ней.
Бражник напросился к Арнольду Арнольдовичу. Не хотелось беспокоить жену поздним, а по сути, ранним возвращением. У Медведкина в доме пусто, жена с внуками на даче. Арнольд Арнольдович без разговоров постелил Бражнику на диване, сам лег на втором: все же веселее спать в одной комнате. Лежали оба без сна долго. Медведкин ворочался с боку на бок, вздыхал и охал, будто тяжелобольной. Наконец Бражник не выдержал и приподнялся на локте:
– Не спится, Арнольдыч?
– Да, Гена, не спится, – глухо отозвался тот. А через паузу спросил: – Что ты на самом деле думаешь обо всем этом? Ты ведь одними шуточками отделывался.
– Не знаю, что тебе и ответить. Я, Арнольдыч, не понимаю ни фига.
– Тебе страшно?.. – Бражник не ответил, и Медведкин резюмировал со вздохом: – Молчишь, значит, страшно.
– Ну, да, да, мне страшно! Ты удовлетворен? – Бражник лег на спину, закинув руки за голову. – Только не знаю, чего мне бояться, с какой стороны будет удар. Я не могу выстроить защиту, и это тревожит меня.
– Вот-вот, он того и добивается. Чтобы мы паниковали, дергались.
– Сволочь, и подгадал под выходные. Денег не снимешь, а без них никуда.
– Сбежать надумал? – теперь приподнялся Медведкин. – Ха! Это бессмысленно, он тебя найдет. Ты что, не понял? Он все продумал.
– Где он прячется, вот в чем вопрос, – задумчиво произнес Бражник, сел и закурил. – Ждать сложа руки не по мне. Я должен действовать. Как ему удалось такой фарс изобрести? Мы же имеем дело с человеком, не с покойником, ты это хоть понимаешь?
– Не знаю, слишком много непостижимого. А мне, признаться, все равно, где прячется Ким и кто он на самом деле. Я за последние два дня много передумал. Во мне переворот произошел.
– Поэтому ты такой храбрый стал?
– Не иронизируй, не надо. Знаешь, о чем я думаю? Каждый человек начинает платить за свои поступки еще при жизни. Я такое не раз наблюдал. Но мне не приходило в голову, что и меня ждет расплата. И она пришла. Ким или кто другой, сверху или снизу, кто-то должен был нас наказать. Мы же хорошо знаем, чего делать нельзя. Но делаем. Мы не верили, что за это наказывает, может быть, сама природа. Неважно, чем и как расплачиваешься – болезнями, жизнью и здоровьем детей с внуками, одиночеством, крахом положения в обществе или скверным характером, от которого всем тошно... Расплата будет, и придется платить по всем счетам, даже мизерным. Это испытания, которые мы должны пройти или не пройти, как сами решим. Вот он, смысл жизни. В испытаниях. Мы приходим сюда, в этот мир, чтобы пройти испытание на человечность. Разве мы не знали этого? Знали. Я, в сущности, неплохой человек, а попал в компанию к мерзавцам...
– Это я мерзавец? – обиделся Бражник. – Что же ты ко мне водку бегаешь пить?
– Ой, Гена, перестань. Я сейчас не говорю, кто из нас лучше. Я тоже стал мерзавцем. Ты в какой-то момент поддался искушению, а оно от тебя потребовало предать или продать Кима. Поищи в своих тайниках души, делал ли ты что-нибудь подобное и раньше? Наверняка делал, по мелочам. И докатился до... сам знаешь. И я шел на неразумные компромиссы, я не отстаивал принципы, а ведь работаю в газете, вкладываю людям в сознание, кто есть кто, короче – вру. Кто я после этого? Мерзавец. Просто я это признал, а ты нет. Мне было стыдно признать, но я смог. И знаешь, стало легче. Я уже не боюсь Кима, а просто жду. Как, должно быть, легко живется тем, кто не сделал в жизни ничего дурного...
– Таких нет.
– Ха-ха-ха, – слабо рассмеялся Арнольд Арнольдович. – Видишь, как ты мыслишь? Как эти, наши вседержители. Впрочем, они тебе, Гена, подобные мысли и внушили. Люди, конечно, делают ошибки. То есть случайности по неразумению. Ошибки никогда не стоят жизни, а доставляют всего лишь неприятности, неудобства. Потому те, кто ошибался, спят спокойно. А мы с тобой допускали глобальные подлости, стоившие крови не только Киму. Не возражай, Гена, просто послушай.
– Я не возражаю, – буркнул Бражник недовольно.