Оставаться собой
Шрифт:
А зимой я заболел жуткой малярией. Температура под сорок, трясучка и лекарства не помогают. Бабушка повезла меня на санках по льду через Волгу в больницу. Больницу помню, я в забытьи, вокруг какие-то белые фигуры, а у меня видения: бесконечное пространство вселенной, в котором параллельно друг другу перемещаются трёхмерные слои вещества, а я пузырём плаваю среди них. С тех пор при такой температуре и забытьи у меня всегда возникает эта картина.
Из больницы нас отправили домой, сказав бабушке: «Забирайте, он не жилец». Бабушка вспоминала: «Тащу санки по скользкому голому льду, реву в варежку, а у тебя даже дыхания не видно». Дома прибежали сердобольные соседки и буквально велели волочь меня к известной в Заволжье бабке знахарке, всё равно хуже не будет.
Поволокли. Бабка шептала
Ползунком меня снова в июне и закинули в тот же детский сад. В первый же день «сам с усам» из детского сада сбежал. Перепуганные воспитательницы догнали меня на полпути к дому, ползущего по самой середине пыльной проезжей дороги точно по направлению домой. Вот это было веселье. Какое-то время за мной приглядывали персонально.
К четырём годам, благодаря пайку бабушки Лиды и виртуозным кулинарным способностям прабабушки Ани, я превратился в крепенького мальчика – боровика, способного выстоять в драке минимум против троих сверстников, сам не лез, но спуску не давал. Это качество в то время в Заволжье было наиважнейшим. Пацаны дали мне кличку «Боб». Снова ходить, плавать, кататься на лыжах и коньках я начал одновременно, даже не помню процессов обучения, это происходило само собой.
Тут и грянула война. Мы тогда жили втроём, прабабушка Аня, бабушка Лида и я. Хозяйка дома уже умерла, и бабушка выкупила домик по скидке, поскольку была уважаемым человеком у городских властей. Всё равно пришлось продать оставшиеся ценности: ножную машинку «Зингер», бобровую шубу прабабушки и последние крохи фамильного серебра.
Осенью сорок первого в небе над Рыбинском разгорелись грандиозные ночные воздушные бои из-за плотины и ГЭС. Немцы пытались их раздолбать, наши – защитить. Немереное количество зениток и прожекторов против армады бомбардировщиков. Каждую ночь. Никаких щелей в огороде мы не делали, я просто лежал в кровати, а бабушки сидели рядом. «Если попадёт бомба, – говорила бабушка Лида, – или на город налетит двадцатиметровая волна, лучше погибнуть всем вместе». Повезло, ни бомбы вблизи от нас ни волны, а вот фашистов сбивали довольно часто, и я каждый раз орал «Ура!», пока не засыпал под канонаду. После битвы под Москвой у нас всё кончилось, и до конца войны город был мирным.
Детство моего поколения в военные и послевоенные годы прекрасно описано в эссе «Родное» моего друга всей жизни Кирилла Градусова. Она находится на моей книжной полке у рабочего стола, желающие могут брать почитать, может, у кого-то хватит сил оцифровать её и сделать электронный вариант. В книге написано довольно много и про меня. Так что не буду рассусоливать, а ограничусь фрагментами биографии лично для меня интересными.
Население Заволжья состояло тогда из рабочих, вкалывающих на заводах на той стороне реки, крестьянок – жён рабочих, целыми днями непрерывно ухаживающими за скотиной и птицей на подворье, и микроскопической прослойки репрессированной интеллигенции, которая работала на той стороне, а здесь снимала дешёвые комнаты в частных домах. Немногим, как нам, повезло заиметь свой дом после пятнадцати лет съёмного жилья. Кроме перечисленного, попадались вкрапления среднего класса и мелкой номенклатуры.
Соответственно, детские и подростковые компании, расслаивающиеся, в основном по возрасту, делились на три чётко выраженные социальные группы. Первая, самая многочисленная, – хулиганьё в детстве, шпана в подросте и бандиты к 18-ти годам. Родители, рабочие и крестьяне, мечтали, чтобы их оболтусы не сели в тюрьму до призыва в армию, откуда они возвращались нормальными, сразу женились и шли на заводы, где работали их отцы. Вторая группа, довольно многочисленная – дети среднего класса и номенклатуры, вполне адекватные приличные и общительные, в этой группе было много девочек. Третья – дети семей репрессированных, воспитанные и образованные, дружившие, в основном, между собой. Их было немного. Разумеется, были случаи взаимного общения и контактов между группами. И редко кто-то, например, как Кирилл и я, постоянно общались с контингентом всех трёх групп. Нужно учесть, что в школах учились все вместе, термина спецшкола не существовало, школьной формы тоже не было. Последний вариант отношений – личная дружба, независимо от клана, такая как у меня с Кириллом и у меня же с представителем среднего класса удивительным Валеркой Перемутовым, о чём скажу ниже.
Группировки хулиганья и шпаны взрослели поколение за поколением, старшие учили младших воровать и нападать на пьяных мужиков стаями и пр., используя методы кнута и пряника в виде игры в карты на интерес и в долг. Именно с тех пор я ненавижу блатные карточные игры и прохладно отношусь ко всяким «ап энд даун» и другим подкидным дуракам, хотя за границей целый сезон в своей международной компании играл в спортивный бридж, а также освоил французский белот и обучил ему Машуню и Антонина. Тоник, по-моему, всю жизнь в него играет с друзьями, благо это игра не на деньги.
Шпана пыталась и меня втянуть в этот тренинг, но «сам с усам», как всегда, был против толпы, тем более что воспитывался на книгах, бабушкиных рассказах и музыкальных вечерах в доме Рождественских, живших напротив. Об этом замечательно написано в эссе Кирилла. К тому же у меня была защита в лице компании Кирилла, которые были на два года старше и могли отлупить кодлу моих сверстников. Вспоминаю такой факт: Кирилл пришёл ко мне один, мы играли во дворе в войну, а разведчики шпаны углядели, свистнули всю шайку, и они расположились на улице напротив наших ворот, взяв нас в осаду, радуясь, глумясь и провоцируя выйти на «честный» бой. Пёс мой Булька был злющий и кусачий, только если кто-то, нарушив границу, проникал во двор, а на улице превращался в добрую и ласковую шавку; на него было рассчитывать нечего. Я наблюдал, как Кирилл постепенно доходил до бешенства, сам заражаясь от него этой отчаянностью, когда сам чёрт не брат. И вот, схватив плётки из проволоки, мы вылетели из калитки, как из катапульты, кинувшись в самую гущу банды. Как они бежали! Мы гнались за ними метров сто, хлеща отстающих плётками по ногам. Я хорошо усвоил этот урок, он не раз потом пригодился мне в жизни. Важно оценить размер толпы, чтобы знать, когда нападать первым или убегать без оглядки. Кстати, с тех пор я регулярно вместе со шпаной играл в футбол и участвовал по вечерам в запекании и поедании картошки в вечерних костерках, разводящихся на берегу Волги, называемых «палюшками» (от слова запалить).
А теперь поговорим о моём самом близком приятеле с точки зрения препровождения времени вместе Валерке Перемутовым, которого все звали просто Перемут. Он жил на нашей улице через дом дальше по этой же стороне, но проводил почти все летние дни у меня, поскольку его жилое строение представляло из себя огромную домовину с мезонином, настоящую «Воронью слободку» (см. Ильф и Петров «Золотой телёнок»), в которой жило минимум семейств шесть. Кроме кучи детей мал-мала меньше, в этом гадючнике, ничего не было, а вот в пристройках, кладовках, чуланах и чердаке нашего домика, в ларях, плетёных корзинах полутораметровой высоты и многочисленных старинных шкафах со стеклянными дверцами каких, с нашей точки зрения, сокровищ только не было.
Перемут в образовании был тупой. На год старше меня, он пошёл в первый класс школы, естественно, годом раньше. Оставшись на второй год, отучился ещё раз в первом классе вместе со мной, а затем, когда я перешёл во второй класс, повторил первый ещё раз, только тогда его со скрипом перевели, наконец, во второй. Но по практической сметке я никого из окружающих меня тогда детей и рядом поставить не могу. Обследовать углы, порыться в свалках, закоулках чужих дворов и обязательно найти что-нибудь, годное пустить в дело, сдать в пункт приёма вторсырья, выгодно втюхать доверчивым мальчишкам и девчонкам – вот его стихия! Я представлю несколько эпизодов, связанных с ним, чтобы показать незаурядность этого пацана.