Осторожно, двери открываются
Шрифт:
Один. И это было всегда неплохо. Но однажды захочется рассказать этот мир кому-то по-своему, а рядом только одиночество.
Кажется, Таня сейчас думала об этом тоже.
– Здесь лучше стоять под это.
Она вынула из кармана куртки наушники и протянула парню. Там, в глубинах памяти и эмоций у неё была своя универсальная отмычка от одиночества. Музыка. Есть такая полка с грампластинками, кассетами и дисками о которой никому не охота рассказывать. Чаще всего (всегда) это тайное место скрыто от лишних глаз. Как маленькая именная татуировка на лопатке.
Юра
– Это та самая музыка из поезда?
– Наверное. Это Людовико Эйнауди, современный композитор.
По-джентельменски парень вздохнул.
– Красивая.
Он не любил слишком громкую музыку. Песни без слов его отталкивали. Классика… Была слишком неведомым миром. Одинаково усыпляющая. Исключительно тяжёлая. Для себя Юра признавал лишь тишину. В этой музыке он бегал по городу и отдыхал от города, утыкался в затылок Майи во время встреч и целовал её в губы на прощание. Всё под одну и ту же тишину.
Таня ждала, когда протянутый далёкий звук утихнет. Чтобы тихонько, как в консерватории спросить:
– Что ты сейчас чувствуешь?
Аккорды сменились на волнообразные переходы. С максимально тихого на покойно громкий мажор твёрдых клавиш.
– Хм-м-м я даже не знаю. Покой.
Переливы перешли в наступление. На маленьком музыкальном море случилось волнение. Оно не вызывает опасности. Впечатляет. Как и вид текущей реки при пасмурной погоде. Шелестит одежда, и голоса людей вокруг перебиты в далёкое эхо.
Таня украдкой посмотрела на Юру. Слушает. Внимательно. В каждой ноте теряется и тут же находит себя.
– Я чувствую жизнь. Настоящую. Это о том, как каждый из нас проживая в борьбе, наконец, обретает доступную цель. Чувствую красоту. Гармонию. Знаешь, что люди находят в классической музыке? Своё настоящее и прошлое.
Молчание. Не успев заскочить в осмысление композиции, парень услышал новый звук, повёрнутый на 180 градусов. Новая классика. Из тех, какие слушают в небольших клубах среди "своих людей". Бит, клавиши, электронные переливы. Так, как мог бы звучать искусственный свет и глянцевые окна на современных высотках. Из прошлой эстетики в современный по-своему гламурный космос. Электро-поп. В него вписывались стройные девушки с цветными волосами, парни в укороченных джинсах и модных кроссовках. Таня любила называть эту музыку – "здесь и сейчас".
– Воу, – Юра отметил этот переход интересным, сделав шаг влево. Поближе к спутнице.
– Что теперь ты чувствуешь? – спросила она, не отрываясь от ландшафта вокруг. Всё стало спокойней. Время замедлилось. Тихое течение реки под ногами, приклеены навсегда облака над головой и люди, застывшие в радиусе ста метров. Так, как живёт Таня и ещё миллионы таких же молодых людей вокруг. Неспешно. Никуда не двигаясь.
Зрачки карих глаз стали шире. Девушка прижала ладони груди, как будто опустившись глубоко в собственные мысли. Да, в такой момент она бы хотела танцевать. Ни минутой ранее. Её плечи начали пластично танцевать под
Улети и ты.
Карандаш поздно вечером начинает бег по бумаге, как лезвие конька по льду, как мягкая подошва пуант по скрипучей сцене. Глаза под этим чёрным лезвием утопают в удовольствии от всего, что есть вокруг. Город, солнце, весна. Спутник. Карандаш делает скачок и приземляется на другом конце поверхности. По крыше ударил гром, и старая звукозапись фортепиано стала едва слышна. Юра потёр глаза, пуская руку на плечо. Бумажное, но живое. Нельзя себе запретить любоваться женщиной, если в ней есть то, что выбивается из всех проблем ярким пятном, окутанным тканью одежды. Впечатлительность мальчишеская сыграла. И карандаш вновь берёт вершину номер пять. Скулы. В стороне от всех художественных дел стояла тарелка с остывшим супом и кружка чая давно дала холодный осадок. А парень всё смотрел на свои попытки изобразить особенное и вспоминал встречу на Патриарших прудах.
Здесь, в тихом парке у пруда, да и в окрестностях всего Пресненского района всегда казалось, что весна наступает рано. Яркое солнце разливалось на небе золотым блеском, сквозь остатки снега пробивалась зелень. И тёплый воздух с тёплым градусом позволял усесться на скамейку, чтобы пообедать.
– С самого утра ничего не ел, вот, держи, – Юра выуживал из бумажного пакета ещё тёплый салат с креветками в контейнере и протягивал его Тане, а себе оставлял обычное картофельное пюре с котлетой по-киевски.
Таня удивлённо смотрела на съедобное нечто и поджимала губы. Она ведь не просила и даже не думала, но он… Что он вообще делает?
– Надеюсь, ты диету никакую не соблюдаешь.
Таня удивлённо ответила:
– Я с ней как-нибудь договорюсь, но…
– Вот и прекрасно. Сейчас найдём шоколадницу и пообедаем. Не мог же я тебя оставить голодать.
С ней никогда не было этих внезапных – "я тебе взял вот это блюдо с соусом и никаких "но". Друг для друга они понимали, что нет ничего кроме этих встреч и быть другого не может. Никогда. Они не пишут длинные сообщения друг другу. Не звонят по два раза в день, чтобы удостовериться, что всё хорошо. Ни у неё, ни у него нет мысли продолжить встречи в квартирах. Это рано. Этого не может случиться. Друг для друга оба были обозначены как спутник для прогулки. Таня не хотела увлекаться людьми, а Юра ей в этом подыгрывал. Два партнёра на театральной сцене. А за ней… Ничего. Шоколадница, обед и столик у окна это ещё немые десять минут из их жизни. Обязательное место действия вне одинаковых надоедливых стен. И всё же. Таня помешивала кофе в кружке и смотрела по сторонам. Старается, как может, ей богу, держать дистанцию. С парнем, который сидит и забавно причмокивает, запивая кусок торта чаем. Всё меняется. Поразительно быстро.
Конец ознакомительного фрагмента.