Осторожно, спойлеры!
Шрифт:
Лоуренс вздохнул.
– Ей нравилось нас мучать, как только она узнала о твоем участии. Французы могут быть пассивно-агрессивными.
Его родители переглянулись, закатили глаза и засмеялись. Было что-то особенное в этом нежном веселье, в том, с какой легкостью они оба отмахивались от семи лет стараний, усилий и упорным трудом завоеванных достижений…
Однажды на съемках Маркус неудачно упал с Румпельштильцхена, и у него треснула пара ребер. Сейчас ощущение было похожее, будто грудная клетка вдавилась внутрь.
До сегодняшнего дня родители не видели его почти год. Не ели вместе с ним и того дольше. Несмотря на предполагаемое желание побыть с ним, скучали ли они по нему по-настоящему хоть мгновение? Может ли он вообще назвать то, что они испытывают к нему, любовью, когда они даже не понимают и не уважают то, чем он занимается, кем является?
Он открыл рот и вдруг начал рассказывать о той самой роли. О том самом сценарии, который они возненавидели бы даже больше, чем «Богов Врат», если такое возможно.
– Мне предложили роль Марка Антония в современном ремейке «Юлия Цезаря», – сказал он беззаботно. С ленивой насмешкой, неприятно знакомой им всем. – Режиссер хочет сделать Клеопатру главным протагонистом всей истории.
Самым худшим, самым спекуляционным способом, конечно. Маркус сказал своему агенту, что лучше вернется к работе барменом, чем к работе с этим режиссером и с этим сценарием.
Смотреть на то, как Эр Джей и Рон семь лет сознательно коверкали написанных Е. Уэйд Юнону и Дидону, было достаточно больно. И теперь не было нужды тратить свое время и талант – каким бы он ни был – на еще одну историю, готовую приравнять женские амбиции к непостоянству и злобе. Грубые сексуальные сцены, многочисленные и в лучшем случае по сомнительному согласию, были всего лишь ядовитыми вишенками на торте, уже отравленном токсичной маскулинностью.
Нет, он и близко не подойдет ни к этому мизогинному фильму, ни к этому гениальному хищному режиссеру. Однако почему-то он все говорил и говорил.
– Они все вампиры, конечно же. О, и Цезарь каким-то образом возвращается после того, как его пронзили колом. И, жаждущий мести, он начинает одного за другим убивать сенаторов самыми жуткими способами. – Выдав свою самую безмозглую улыбку, Маркус провел пальцами по волосам. – Стилистически это в духе Марка Долана и Дэвида Боуи, так что мне подведут глаза, а в сцене монолога «О, римляне, сограждане, друзья!» на мне будут только блестки в стратегических местах и улыбка. Я решил, что лучше запастись куриными грудками заранее, верно?
В столовой повисла мертвая тишина, и он на мгновение крепко зажмурился.
Черт. Черт!
Определенно, он до сих пор остался говнюком-подростком. Который бьет, когда ему больно. Изображает худшего в мире сына. Говорит правду, чтобы причинить максимум страданий, потом придумывает то, от чего родители придут в ужас.
Ему тридцать девять лет. Пора прекращать.
– Ты… – начал отец и сглотнул. – Ты рассматриваешь эту роль?
Он почти сказал это. Почти пожал плечами и ответил: «Почему нет? Режиссер говорит, что я фантастически выгляжу в костюмах».
Если он продолжит так сильно стискивать стакан с водой, тот треснет. Маркус очень аккуратно поставил стакан, поочередно оторвав пальцы от хрупкого стекла.
Правда. На этот раз он скажет им неприукрашенную правду, без притворства, призванного защитить его.
– Нет, пап, – произнес он. Его голос звучал ровно. Бесцветно, практически скучающе. Это было все милосердие, на которое он был способен в этот момент. – Нет, я не рассматриваю эту роль. Я сразу же попросил своего агента отказаться. Не потому, что она искажает римскую историю, а потому, что я заслуживаю лучшего как актер, и я требую лучшего от своих режиссеров и сценариев.
Родители снова переглянулись, не находя слов. Наверное, ошарашенные тем, что он считает себя человеком, имеющим определенные стандарты.
– Рада, что ты теперь аккуратнее относишься к выбору, – наконец сказала мать, осторожно улыбаясь. – За исключением этого ремейка «Юлия Цезаря», почти что угодно будет лучше твоего последнего проекта.
Не удивительно, что они считают его самым глупым в семье. Со скрипом отодвинув стул, он поднялся.
– Мне пора идти. Еще раз спасибо за обед.
Родители не стали протестовать, когда он вышел из столовой, взял куртку и ключи и с широкой улыбкой пожелал им всего хорошего. Отец вежливо кивнул ему на прощание в маленькой прихожей, и Маркус ответил тем же.
Он был уже у двери, почти вышел, когда мама потянулась за… чем-то. Каким-то контактом. Полуобъятием, поцелуем в щеку – он не знал. Честно говоря, это не имело значения. Если она коснется его сейчас, если кто-то из них коснется, он разобьется, как тот стакан. Маркус сделал шаг назад.
Мать уронила руку, в зеленых глазах за привычными очками мелькнула боль.
Однажды зимней ночью, когда он выбрался из кровати, чтобы подслушать у приоткрытой двери их крошечной спальни, он услышал, как она плачет. Давясь слезами, она сбивчиво объясняла мужу, как соскучилась по обучению детей в их частной школе, соскучилась по работе рядом с ним. Она призналась, что ей невыносимо день за днем сидеть за столом напротив их сына, безуспешно пытаясь достучаться до него, чего не удалось ни воспитателям в детском саду, ни учителям в первом классе, в то время как Лоуренс сияет в яркости внешнего мира.
Она никогда не зарабатывала столько, сколько ее муж. Никогда не имела такого статуса на их кафедре, хотя вернулась на прежнюю должность.
– Мне каж-жется, что я с каждым часом т-теряю себя, Лоуренс, – рыдала она. – И я люблю Маркуса, но не могу до него достучаться, и иногда мне хочется встряхнуть его, но вместо этого я должна продолжать попытки заставить его учиться…
Слова вырывались друг за другом, почти истерически, и Маркус не усомнился в их правдивости. В ту ночь унес эту правду с собой в кровать. Как и во все следующие.