Остроги. Трилогия
Шрифт:
Душа
Дана отшатнулась, скользнув по нити метров на пять назад.
И все же он одернул себя, заставил остановиться. От чего убегает? Надо вернуться! И пусть бордовый цвет означает ярость, жажду смерти — он бы сам так сиял, если что, но тем доставщик и отличается от прочих-разных, что бесстрашию его можно позавидовать.
Сияние над будуаром вновь стало розовым, и сонный голос Равиля прозвучал успокаивающе:
— Ну-ну, не нервничай, красотка. Это всего лишь боевая рана. Отдыхай.
Больше наложница не докучала
— Тревога!
Теперь, когда стук колес стих, отчетливо стала слышна канонада.
Тревога, значит. И стреляют. Тут уж не до баб и сияний. Данила почел за благо скорее вернуть
душу
в тело. Когда всё в комплекте, как-то спокойней, что ли.
*
— Да что там показывать… — Макей демонстративно отвернулся.
А ведь он с потрохами сдал своих дружков, Гурбану даже не пришлось напрягаться. Пара чувствительных ударов — и всё, оборванец спекся. Покойный Маевский, лучший спец отряда по развязыванию языков, гордился бы командиром. Макей как на духу выложил: в вагоне для бедных есть люди, которые живут тут постоянно, причем обосновались по-взрослому, в том числе решили продовольственную проблему. Это было несложно, ведь в следующем вагоне несколько купе, объединенных вместе, отведены под склад крупы и консервов, произведенных в Московском остроге.
Прознав об этом от Тимурчика, слишком уж разговорчивого после стакана-двух самогона, оборванцы — из тех что пошустрее — сумели сделать в полу бедного вагона отверстие и проложить под днищем и колесными тележками канатную дорогу из прихваченных к маломальским выступам альпинистских карабинов и протянутого через них стального троса. Для обеспечения секретности трос этот при подходе к пункту назначения вытаскивался — и пока что ни один проводник его не заметил. Потом же, перед отправлением Острога-на-колесах, его опять протягивали между бедным вагоном и продовольственным складом, в днище которого тоже сделали лаз — обладая молотком, зубилом и желанием жрать от пуза на халяву, можно творить чудеса.
О халяве Макей сообщил с особой гордостью. А теперь он, значит, в отказе. Ну-ну.
— Нечего, говоришь, показывать?
— Если б было что, начальник, я бы с радостью!
Грешно было не воспользоваться подобием канатной дороги, чтобы вывести чистильщиков из ловушки судьбы. Пора попрощаться с богадельней. Да, это путешествие будет не самым легким. Но оно уж точно будет не опасней, чем прогулка по крышам вагонов, где постоянно дежурит охрана, палящая во всё и вся, что покажется им подозрительным или просто покажется в поле их зрения — о чем свидетельствовал грохот выстрелов, раздававшихся с нерегулярной периодичностью.
Гурбану надоела игра на публику:
— Давай уже, хватит ломаться!
Макей пару раз мотнул головой. Сначала сам мотнул — мол, не хочу, не буду, а потом — когда Фаза отвесил ему подзатыльник. Довод великана оказался столь убедительным, что оборванец без пререканий подполз к люку и отодвинул его.
Макей не напрасно отнекивался — в проем тотчас влетела здоровенная летучая мышь и вцепилась ему в грязные космы. Вообще-то кожаны и подковоносы слишком малы, чтобы заинтересовать слизней в качестве носителей, Гурбан никогда не слышал о таких прецедентах, но чем черт не шутит. Как говорится, чем ближе к Москве, тем больше зомбаков.
Опередив приказ командира, Мясник кинулся к люку и вернул его на место. Стальным кругляшом он сбил на лету еще парочку крыланов, успевших проникнуть внутрь. Одного затоптала Ксю, второго пронзил ломом Коля Бек.
— Макей, помочь? — спросили у оборванца с ближайшего гамака.
— Сам, — прохрипел тот, стоя на коленях и пытаясь оторвать от себя серо-черный комок ярости.
И все же у вопрошавшего из гамака в ладони появилась заточка — выскользнула из рукава. В прошлом заточка была алюминиевой ложкой, держак которой превратился в острое — хоть брейся — лезвие.
— Держи! — Заточка упала возле люка.
Макей схватил ее, пара ударов — и летучая мышь, не трепыхаясь, упала на пол. Несколькими быстрыми движениями оборванец искромсал слизня, облепившего весь череп животного.
Гурбан даже чуток зауважал оборванца — столько в том было ненависти к паразитам. Жаль, надежда, что у зомбаков не хватит пороху соваться под колеса поезда, не оправдалась.
— Командир, надо бы скорее дела обтяпать. — Мясник сам собой возник рядом, незаметно подкрался. И выглядел он озабоченным вовсе не из-за летучих мышей. — Калуга скоро. Почти добрались уже.
— Ну и что? Калуга — бандитский острог, но поезд там не тронут. Соглашение у Калуги с Маркусом. — Гурбан скрестил руки на груди. — Сережа, есть что сказать, говори. А нет — молчи. Не люблю я трепа пустого.
Мясник кивнул и потянулся за сигаретами.
— Неспокойно в Калуге. — Клацнула зажигалка, пахнуло жженым табаком. — Люди оттуда к нам, зареченским, добирались. Серьезные люди, авторитетные. Говорили, что острогу конец настал. Зомбаков море, нет сил сдерживать. Патроны, вода, провиант — всё на исходе.
Гурбан усмехнулся:
— Шваль, что в Калуге осела после Псидемии, столько караванов ограбила, столько добра поимела с честных людей, что на сотню лет хватит жрать и стрелять. Не верь всему, что бродяги говорят.
Мясник еще раз затянулся и, уронив, затоптал окурок:
— Как знаешь, командир. Мое дело — предупредить.
— Спасибо, Сережа. — Гурбан подмигнул ему, мол, оценил твою заботу, и повернулся к Макею: — Цел?
По щеке того стекала струйка крови — когти летуна подрали кожу на голове.