Остров фарисеев. Путь святого. Гротески (сборник)
Шрифт:
– Как славно пахнут липы! – сказал Крокер.
Он остановился возле какого-то сада и взял Шелтона за пуговицу. Глаза у него были грустные, как у собаки. Казалось, он хочет что-то сказать, но боится обидеть собеседника.
– Нам внушают, что здесь учат быть джентльменами, – продолжал Шелтон. – Но один какой-нибудь случай, который потрясет человека до глубины души, гораздо скорее научит этому, нежели долгие годы пребывания здесь.
– Гм! – буркнул Крокер, крутя пуговицу Шелтона. – Те, кто считался лучшим из лучших здесь, оказывались и впоследствии лучшими из лучших.
– Надеюсь, что нет, – угрюмо сказал Шелтон. – Я, например, был снобом, когда тут учился. Я верил всему, что мне говорили, всему, что делало жизнь приятной. А что представляла собой наша компания? Ничего, кроме…
Крокер улыбнулся в темноте: он считался тогда чересчур эксцентричным, чтобы принадлежать к компании Шелтона.
– Вы
Шелтон отвернулся, вдыхая аромат цветущих лип. В воображении его проносились картины прошлого. Но лица старых друзей как-то странно перемешались с лицами тех, с кем он встречался совсем недавно: девушка в поезде, Ферран, женщина с круглым, плоским, густо напудренным лицом, маленький парикмахер и много других, а над всеми, словно чем-то связанное с каждым из них, витало загадочное лицо Антонии. Запах цветущих лип окутывал его своей чарующей сладостью. На улице приглушенно, но отчетливо звучали шаги прохожих, и ветер доносил слова песенки:
Ведь он же славный малый!Ведь он же славный малый!Ведь он же славный ма-алый!Мы все так говорим!– А все же, – сказал он вдруг, – славные они были ребята!
– Я тогда считал, что некоторые из них чересчур зазнаются, – задумчиво проговорил Крокер.
Шелтон рассмеялся.
– Сейчас мне глубоко противен этот наш снобизм и себялюбие, – сказал он. – Противен этот городок, весь обернутый в вату, весь такой чертовски комфортабельный…
Крокер покачал головой.
– Это чудесный старый город, – сказал он, остановив наконец взгляд на башмаках Шелтона, и прибавил, запинаясь: – Знаете, старина, по-моему, вы… вам следовало бы поостеречься!
– Поостеречься? Чего?
Крокер судорожно стиснул его руку.
– Да не беситесь, старина, – сказал он. – Я хочу сказать, что вы, похоже, мм… глубоко заблуждаетесь.
– Глубоко заблуждаюсь? Вы хотите сказать, что я наконец стою на правильном пути?
Крокер ничего не ответил, на лице его отразилось разочарование. Что же все-таки он хотел сказать? Злорадное чувство, что приятель потерял из-за него душевный покой, смешалось в сердце Шелтона со смутным презрением и смутной жалостью. Крокер первый прервал молчание.
– Я думаю, не пройти ли мне еще немного сегодня ночью, – сказал он, – я чувствую себя вполне бодрым. Вы в самом деле хотите расстаться со мной здесь, Грач?
В голосе его звучала тревога, словно он боялся, что Шелтон может упустить нечто очень хорошее. Но у Шелтона тотчас заболели ноги: они горели как в огне.
– Да, – сказал он. – Вы ведь знаете, почему я здесь остаюсь.
Крокер кивнул.
– Ваша невеста живет тут поблизости? Ну что ж, здесь я с вами распрощаюсь. Мне хотелось бы пройти сегодня еще миль десять.
– Дорогой мой, но ведь вы устали и хромаете!
Крокер ухмыльнулся.
– Нет, – сказал он, – я хочу еще пошагать сегодня. Увидимся в Лондоне. До свидания!
Крепко пожав Шелтону руку, он повернулся и, прихрамывая, пошел дальше.
– Не будьте же идиотом! – крикнул ему вслед Шелтон. – Вы совсем выбьетесь из сил.
Вместо ответа Крокер лишь оглянулся – в темноте белым пятном мелькнуло его круглое лицо – и помахал палкой.
Шелтон медленно побрел дальше; взойдя на мост, он облокотился на перила и стал смотреть вниз, на масляные пятна от света фонарей, отражавшегося в темной воде, под деревьями. Ему было хорошо и грустно. В голове его теснились самые разнообразные мысли – и мятежные, и сладостные. Вспомнилось, как пять лет назад они с Антонией возвращались с реки лужайками Крайстчерча: он до сих пор ощущал все запахи этого летнего дня, аромат своей любви. Скоро она станет его женой. Его женой! Внезапно перед ним возникли лица университетских преподавателей. Ведь и у них, возможно, есть жены – толстые или тощие, строптивые или покладистые! Впрочем, все эти господа, несмотря на внешнее различие, в сущности, очень похожи друг на друга. Но в чем же заключается это сходство? В нетерпимости, порожденной убеждением, что они единственные носители культуры. А честь? Вот странный предмет для обсуждения! Честь! Что это за честь, которая вызывает столько шума и так настоятельно заявляет о своих правах? Шелтон усмехнулся. «Можно подумать, что если человеку сделали больно, то страдает прежде всего его честь!» – мелькнула у него мысль. И он медленно пошел по пустынной гулкой улице в «Голову епископа», где он снял номер.
Утром он получил телеграмму:
«Осталось тридцать миль восемнадцать часов пятка болит но иду бодро.
Шелтон прожил две недели в «Голове епископа», дожидаясь конца своего искуса, но казалось, конец этот никогда не наступит. Мучительнее всего было сознание, что Антония, которая живет так близко, столь же далека от него, как если бы она жила на другой планете. Каждый день он брал ялик и спускался вниз по реке до Холм-Окса, надеясь встретить Антонию; но дом Деннантов стоял в двух милях от реки, и шансов увидеть Антонию было очень мало. За все это время она ни разу не приходила на берег. Проведя таким образом полдня, Шелтон с чувством странного облегчения возвращался, изо всех сил налегая на весла, так как грести приходилось против течения, садился за обед, с аппетитом съедал его и, закурив сигару, предавался мечтам. Каждое утро он просыпался возбужденный, с жадностью проглатывал письмо Антонии – если получал его – и тотчас принимался за ответ. Его письма были самым удивительным из всего, что он делал в эти две недели: ни в одном из них не содержалось и намека на те мысли, которые волновали его, но зато он наполнял их чувствами, которых на самом деле вовсе не испытывал; и потому, пытаясь анализировать написанное, Шелтон приходил в исступление – его так пугала и возмущала собственная неискренность, что он бросал перо. Шелтон обнаружил, что на свете нет двух людей, которые делились бы друг с другом всеми своими мыслями без остатка; разве что в минуты близости, с которыми так трудно было связать холодные голубые глаза Антонии и ее ослепительную улыбку. Все вокруг слишком много думают о соблюдении приличий.
Снедаемый тоской и любовью, Шелтон лишь смутно ощущал шум и суету традиционного университетского праздника, как всегда собравшего в Оксфорде сотни людей для поглощения лососины с майонезом и дешевого шампанского. Готовясь к посещению Холм-Окса, он сбрил бороду и выписал себе из Лондона кое-какие вещи. Вместе с ними ему прислали письмо от Феррана, которое гласило:
«Гостиница «Королевский павлин», Фолкстон, 20 июня.
Дорогой сэр!
Простите, что до сих пор не писал Вам, но я так издергался, что не имел ни малейшего желания писать; когда будет время, я расскажу Вам презабавные вещи. Я вновь столкнулся с демоном неудачи, который подстерегает каждый мой шаг. Весь день и почти всю ночь я занят на работе, приносящей мне уйму хлопот и почти никакой выгоды, и потому я лишен возможности присматривать за своими вещами. В мою комнату забрались воры и обобрали меня до нитки, оставив один пустой чемодан. Теперь я снова почти раздет и прямо не знаю, к кому обратиться, чтобы раздобыть денег и одеться, как того требуют выполняемые мною обязанности. Видите, до чего мне не везет! Счастье только раз улыбнулось мне со времени приезда в Вашу страну: это было, когда я повстречал такого человека, как Вы. Простите, что не пишу Вам больше. Надеюсь, Вы находитесь в добром здравии.
Крепко жму руку.
Эти строки вновь вызвали у Шелтона ощущение, что его добротой злоупотребляют, но он тотчас устыдился своих мыслей и, не откладывая, написал следующий ответ:
«Гостиница «Голова епископа», Оксфорд, 25 июня.
Дорогой Ферран!
Крайне опечален Вашими злоключениями. Я очень надеялся, что на сей раз Ваша жизнь сложится удачнее. Высылаю почтой четыре фунта. Пишите, всегда буду рад получить от Вас весточку.
Он отправил письмо, испытывая чувство удовлетворения, какое обычно ощущает человек, благородно исполнивший свой долг.
За три дня до наступления июля с Шелтоном произошел один из тех неприятных случаев, от которых застрахованы люди, живущие спокойно и заботящиеся лишь о сохранности своего имущества и репутации.
Вечер был невыносимо жаркий, и Шелтон вышел с сигарой побродить по городу; на улице к нему подошла какая-то женщина и заговорила с ним. Он понял, что это одна из тех женщин, которых мужчины обрекли служить им забавой, – сочувствовать таким считается сентиментальным. Лицо у нее было красное, голос хриплый; в ней не было ничего привлекательного, кроме фигуры, подчеркнутой безвкусным нарядом. Развязный тон, одутловатые щеки и запах пачули, исходивший от нее, вызвали у Шелтона отвращение. Он вздрогнул, когда она дотронулась до его руки, и, отшатнувшись, ускорил шаг. Но она продолжала идти следом, тяжело дыша, и ему вдруг стало жаль эту женщину, которая, задыхаясь, так гналась за ним.