Остров гуннов

Метлицкий Федор Федорович

Что мне еще надо? Воплощалось пушкинское: «Ты царь, живи один. Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум». Но обслуживать единоличников и кулаков – разве в этом была наша цель?

Если покрыть всю страну дачами, – наступит ли свобода личности? Хотя бы внутренняя? Я сильно подозревал, что нет. Кто-то даже повесился в своем экологическом домике – один среди листвы, в глухом одиночестве.

Наша работа в Экополисе приобрела жертвенный характер, стала тяжелым скучным грузом, который надо

нести куда-то.

Но я упрямо продолжал дело, которое начинал, без него здесь нечего было делать. Что меня увлекает на эту стезю, чтобы дело шло куда-то, куда и сам не знаю, но явно с проигрышем?

Нам удалось чему-то научить слушателей. Они стали бойко вести полемику, петь те попсовые песни и шансоны, которыми я их научил, смутно помня с детства. И теперь каждый, как написал историк деяний Академии Ильдики:

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать

На копьях – этому мы их не учили. Кажется, и все. Правда, преданные мне любимые ученики прониклись моими идеями, и готовы были пойти за мной куда угодно.

По ночам они будоражили город, бродили толпой с фонарями, и кричали в соответствии с моим учением о двух типах мышления.

– Ищем человека!

Наверно, это придумал Остромысл.

* * *

Гуннский муравейник жил своей жизнью, толкаемый силой инстинкта, с размеренным беганьем с былинками, над которым довлеет матка – власть. Казалось, он отверг все наши усилия стать ближе друг другу, как нечто опасное и вредоносное, расшатывающее прочные устои стабильности. Меня везде слушали с любопытством. И тут же забывали бесполезные им мысли о каком-то абстрактном самопознании.

Меня поражает способность живого мутировать. Кто в нем устремляет гены в новые состояния, до такого сверхуровня, когда инстинкт жизни прорывается в человеческое сознание? И оно ради самосохранения готово вылиться в любую форму социального поведения. Настолько приспособилось, цепляясь за жизнь и неистребимое размножение, что в основном оставалось живым и умирало естественной смертью. Войны и казни уносили сравнительно мало людей. Кроме, конечно, божественного гнева – чумы или трясений земли.

Сознание «нового гунна» под влиянием господствующего мнения вылезает в одну сторону, порой во что-то самое нелепое, и даже погромное, начисто забывая иные выходы. Погромность убеждений была обращена в нашу сторону. Больше того, я шкурой ощущал, что в толпе взыграл инстинкт старушки, подбрасывающей хворост в костер Джордано Бруно.

В «позорах», зрелищах и газетах прочно сложилось мнение о нашей вольной Академии как источнике заразы, растаскивающей цельность предания на кусочки, и угрозе гибели цивилизации.

Мы

узнали, что в парламенте готовится закон, запрещающий все, что вылезает из грубого суконного кафтана официальной пропаганды.

Я вел диспут с верными учениками в окрестностях города, и вечером они долго шли за мной. Я спешил к Аспазии.

– Спешите к источнику вдохновения? – спросил Остромысл.

Я смутился.

– К одному магистру.

В городе на глухой узкой улице внезапно увидел ватагу «новых гуннов»? Они были с дубинками. Понял, сейчас будут бить.

Мне было плохо так часто, что кажется, всегда. В шторм, когда молодцевато – перед девчонками ринулся в огромную волну неспокойного моря, и чуть не унесло. В черные дни, когда терял близких. И когда был выброшен на пустынном берегу острова. Но ни разу не били по морде и не убивали – был так фантастически изворотлив, что удавалось договориться. Только во сне, когда ночью приснился грохот упавшей входной двери, и к нам спящим ворвались бандиты с ножами. И то это было лишь предчувствие битья.

Но здесь другое. Вообразите: над вами, современным интеллигентным человеком, заносит даже не бейсбольную биту, а дубину с шипами страшный приземистый гунн.

Я бежал, понимая, что это конец. И вдруг в проулке появились мои школяры. Они успели выпить, и орали студенческую песню.

– Ко мне! – успел крикнуть я.

Наконец, в тупике прижался к стене, закрыв лицо.

– Чужденец, е пожил за наш счет, това е достаточно!

– Кончай п'eдала!

– Погодите! – закричал я.

Острая боль полоснула по спине.

Оторопевших гуннов уже накрыли мои красавцы-школяры в бордовых шапочках с пером, лупя их шпагами. Толпа рассеялась.

Остромысл крикнул:

– Как вы говорите, мы своих не сдаем!

Наконец, я увидел результат наших диспутов. Так мне показалось.

34

Дворец парламента – самое большое здание с уходящей ввысь темной башней, горделиво взирал на низкие терема, и тем более домишки.

Золотой зал – огромное полукружие рядов, вздымающееся сзади выше президиума, внушал обывателям священный трепет. В высокие окна светило разноцветное небо.

Меня и Эдика поставили перед массивным возвышением президиума, за ним восседали серьезные дядьки в черных мантиях и в париках, от кого, сразу стало ясно, ожидать было нечего.

В рядах полукругом шумели депутаты, с привычной важностью под веселой хлопотливостью навсегда защищенных от опасного внешнего мира. Огромная несокрушимая сила накрыла нас. Мои руки невольно стали дрожать.

У сословия провинциальных нуворишей и активистов, достигших немыслимых высот, изменилось сознание, они представляли провинцию своих избирателей такой же уютно отгороженной от угроз, и не терпели тех, кто против народа. Природное свойство сознания забывать о былой нищете.