Остров гуннов
Шрифт:
Пришла пора испытать наши убеждения. Силу будущего – мне. Веру в народ – Эдику, живущему в обители Творца и не видящему, какое тут тысячелетье на дворе. Сопротивление вечному возвращению в мир матерщины и сострадание ближнему – хилому Летописцу. Выбор свободы – поселенцам.
В комнате со сводами полутемно, и почему-то нет окон. Возможно, комната для допросов с камерами пыток за стенами. Председатель Высшего судилища с мясистым неподвижным лицом предложил принести присягу на священном ларце со скрижалями.
– Поклянись, что будешь говорить правду.
– Это
– Если будешь отрицать то, в чем изобличен, то поступим со всей строгостью закона.
Председатель выглядел мудрым, ему давно не хотелось напускать на себя важность государственного стража, он привычно исполнял тяжелую обязанность механической жестокости, переданную прошлыми веками.
– Вы обвиняетесь в нескольких тяжких преступлениях, – объявил председатель. – Первое – это поджог дачных участков наших граждан – провокация с целью очернить нашу славную охрану устоев государства. И, как следствие, смерть поселенцев путем сожжения.
Мы с Эдиком остолбенели.
– Все знают этих головорезов – они на все способны! – закричал Эдик. – Свалить свои подлости на других – для них раз плюнуть!
– Орган расследований изучил это дело и узнал, кто преступник.
– Есть свидетели!
– Они не понадобились – все очевидно.
Мы только смотрели на судью с изумленным недоумением.
– Вы возглавляли так называемое независимое вече, где собралась жалкая кучка народа? – вопросил грозный голос из-за стола.
Эдик заволновался и снял очки, беззащитно глянул в зал.
– Это было разбуженное сознание народа! У достоинства людей нет предводителей!
Я снова вспомнил родственные взгляды людей на независимом вече, и снова вышел в этот серый мир, как из яркой цветной выставки. Выхожу – и улица в ярком цветении. Но проходит минута – окрестность уже вновь тускнеет в загадочном осложнении, в равнодушии толп снова трудно душе.
Дознаватель вскочил и охотно доложил:
– А ето еще – определяет защитников державы песьими главами.
– Да, господин собиратель доносов, – отбрил я его. – Так называли опричников царя Грозного, о чем вы слышали. Песьи головы подвешивали на шее лошади, и еще метлу на кнутовище.
– Еще одно обвинение, – продолжал бесстрастный председатель, – изложено в постановлении достославного парламента. Неслыханное разрушение всех наших преданий!
Окончательно сникший Летописец встрепенулся:
– Ние не переместились от предания, но глубоко разглядывали основы!
Спорить было бесполезно, но в лихорадке я снова впал в обычную иллюзию доказывания своей истины другому, который не хочет услышать.
– Закрытие передовой Академии – позор парламента! Это прекращение борьбы за будущее гуннов. Вы сами прекрасно знаете, что пора что-то менять.
– Вы ставите себя вне закона, но он не минует вас.
– Нечеловеческий характер законов – прямое свидетельство абсолютной отрешенности разума, создавшего закон. Так говорил сухарь Гегель. Даже он почувствовал! Что-то человеческое в нем было.
– Мы отсекаем нездоровые члены.
– Вы одни знаете, где здоровье,
Эдик от волнения высокопарно произнес:
– Ваш закон – священный меч отрядов туменов, занесенный над трепещущей жертвой. В нем собраны все залежалые анналы прошлого, которые у горящего куста преподнес сумасшедшему жестокий Господь Мира в виде скрижалей, высунувшись из облаков.
Эдика несло в пропасть.
– Я уважаю предания, но из-за них Остров обречен. А вам и потоп нипочем!
В голове председателя, под красным покровом капюшона, зашевелилось что-то живое и острое.
– Подрываешь основы суда – это еще одно преступление.
Как обычно у гуннов, их подлинные цели были скрыты под ложностью неожиданных обвинений. Они отнимали нашу жизнь, но почему-то играли в правосудие.
Я взял себя в руки.
– У вас же все давно решено. Зачитывайте приговор.
Заключение уже было сформулировано всей глыбой юриспруденции, созданной в сражениях с врагами, и другой не могло быть. Председатель заучил ее еще в юности, под розгами преподавателя. Оставалось только прочесть.
– Признаем тебя, чужденец, пришедший из темного мира, за все изложенное и исповеданное тобою, под сильным подозрением Высокого судилища:
– в злонамеренном поджоге зданий, принадлежащих народу, и сожжении поселенцев;
– в разжигании розни среди населения с целью упразднить власть и парламент;
– в охулке на священные законы и великую власть;
– в совращении школяров и организации секты, противной основам господствующей веры…
Ты чужденец, вообразивший себя сыном неба, имеющий от роду… лет, по решению Высокого судилища…
– Также признаем тебя, живущий праздно Эдекон…
– Также тебя, называемого Летописцем, коего неоднократно осуждали за вольное толкование предания…
Теперь уже нас поглотила навсегда чудовищная темнота предустановленного мира, лишенного милосердия. Я смутно видел монстров в кроваво-красном, с мясистыми пятнами лиц, закрывших законом свою человеческую суть, и почему-то представилась ржавая баржа, где нас, заключенных, сейчас затопят далеко от спасительного берега. И мысль лихорадочно искала выхода. Я уже был не я, а какое-то дрожащее месиво, глядящее в безобразную черноту, поглощающую все, чем жил.
А кровавая судьба бесстрастно читала приговор.
Суд стал гуманным: моих соратников не подвесили на крестах вдоль мощеных булыжником дорог, не заключили в притвор пожизненно. Эдик получил пятьдесят лет, остальные наши соратники по двадцать пять, без права общения с родственниками. Только меня приговорили к усекновению главы. Как сказано в приговоре, это была милость по сравнению с четвертованием, предназначенным для низкого сословия, и сожжением как еретика…
Мое возбуждение опало. Неподъемное крыло истории накрыло меня. Свершилась обычная в этом мире несправедливость к трепетному живому существу, которая происходит ежедневно, ежечасно, но кажется огромной и невозможной для отдельного обвиняемого.