Остров Ионы
Шрифт:
Ревекка осталась рядом со мной — но после исчезновения Стивена она мгновенно изменилась, на моих глазах за минуту постарела и вновь превратилась в женщину с грузным телом, с ковыляющей походкой, но с красивым юным лицом без единой морщины.
— Что же мне делать-то теперь? — с растерянным видом спросила она.
— Не знаю, — также растерянно ответил я, поднявшись с земли и стоя перед старой дамой, — посмотрим, как дальше дело обернется. Ведь вы, Ревекка, должны были здесь встретиться со своим библейским пращуром Ионой. Так было предсказано еще в самом начале романа. И последние слова, связанные с вами, мне также сообщены, — однако сию минуту они никак не уместны
— Для чего мне встречаться с пращуром Ионой? — был задан мне вопрос скучающим голосом. — Ведь мне от него ничего не нужно.
— Не знаю, — ответил я. — Мне неизвестно, для чего я и сам-то должен с ним встретиться… Надо его искать по острову. Пойдемте искать вместе.
— Но я не могу… Вы же видите, во что я превратилась.
— Однако и на самом деле… — призадумался я. — Но вы знаете, Ревекка, мне также было предсказано, что когда я окажусь на острове, то за пазухой у меня будет сидеть почтовый голубь.
— И что?
— Так вот он, голубчик, сидит себе тихонько, — сказал я, хлопнув ладонью правой руки по джинсовой куртке на груди. — И у меня есть предложение.
— Какое?
— Не хотите ли вы стать этим голубем? То есть водвориться в его сердце? Хотя бы на время? Пока я буду бегать по острову и искать пророка Иону?
— Предложение принимается, — был ответ, и в тот же миг этот новый эзотерический сигнал, поступивший ко мне, словно неожиданная новость из ниоткуда — как и всё в моем так называемом творчестве, — обрел свое художественное воплощение. Старая дама пропала из виду, а у меня за пазухой под рубахой ворохнулся голубь и зацарапал коготками по животу.
А со стороны моря продолжали поступать ко мне еще и последующие эзотерические сигналы: сначала какой-то странный неморской шум вроде лязга оттягиваемого винтовочного затвора, потом вода вздулась бугром, сначала в одном месте, затем еще в двух местах, — и показались из нее три огромных мокрых каменных идола. Вода низвергалась с их плеч и с шумом стекала обратно в море. Впереди двигался он, и я сразу же узнал его. Это был колоссальный, сверкающий на солнце великан, мой внебрачный сын от случайной связи с Мать сырой землей… А приземистые каменные бабы, следовавшие за каменным гигантом, были те самые две восхитительные толстухи, которых я встретил в день своей языческой свадьбы. Теперь вместе с моим земляным сыном они отыскали меня считай, уже на другом краю света… Да что там — на другом свете! Со сложным чувством мистического страха и сладкого восторга я смотрел на них, вылезавших из моей непутевой юности на берег моря. В груди моей далеким набатным звоном тихо застонала тоска по всему земному. Ведь все это земное, языческое, было теперь для меня глухой майей. То есть ничего, ничего подлинного для меня там не было. Потому что я пришелец, оказывается, с другой звезды.
И словно услышав мои набатные стоны сердца, а также инопланетное признание, три каменных великана остановились, не дойдя до берега метров пятьдесят. Водяные следы, бурлившие за ними, разгладились, и от каждой скалы разошлись маленькие круговые волны. Великаны застыли, словно на месте убитые моим неприятием, и навечно остались стоять в этом заливчике, выстроившись напротив берега. Три высоких скалистых монолита. А я стоял в серых песках и печально обозревал свое фатальное планетарное неродство с глухой майей земных тщет. Я пришел с другой звезды, я хотел вернуться назад, но не знал, с которой из них соскользнул на Землю. А звезд в небе, за голубым куполом земной ауры, громоздилось несчетно, бесконечно, тьма-тьмуще, неисчислимо, как песчинок со всех пляжей мира, как секунд в часах
И тут перед собой я увидел своего ангела-хранителя Сергия. Однажды мне пришлось мельком видеть его, и тогда облик ангельский был весьма тривиальным: в белой хламиде, с белыми декоративными крыльями. А теперь он возник в виде громадного белохвостого морского орлана, который плавно, замедленно, словно во сне, опускался сверху на землю, широко раскинув по сторонам могучие крыла. Коснувшись вытянутыми лапами земли, гигантский орлан долго простоял на месте, не складывая крыльев, повернув голову в сторону и застыв неподвижно, величественно, как орлы на египетских каменных изваяниях, словно хотел дать достаточно времени полюбоваться на себя. Затем уставился мне в глаза своими пронизывающими яркими глазами.
— Я твой ангел-хранитель Сергий, — молвил орлан мужественным чистым голосом.
— Очень рад видеть тебя, — сказал я в ответ. — Очень рад. Признаться, всю жизнь хотел увидеть тебя, поговорить с тобой. Ведь я так благодарен тебе, люблю тебя, Сергий. Моя душа всегда жаждала общения с тобой. А тебе — неужели никогда не хотелось поближе сойтись с теми, кого ты охраняешь?
— Признаться, нам этого нельзя, — был ответ. — Нарушение службы. Ни показываться, ни вступать в словесные сношения с душой, заключенной в живородящее тело, нам не положено. За это сразу полетишь в окошке и попадешь в компанию к этим голодным пачкунам.
Явное презрение прозвучало в последних словах моего доброго Ангела, вновь повернувшего голову профилем в мою сторону и орлиным взором уставившегося на пролетающих мимо инкубов, духов темных провалов, которые с видом алчной деловитости тащили по воздуху пласты вонючей субстанции, добытые ими над моржовым лежбищем.
— А как же сейчас, дорогой Сергий? Вот ведь ты показался мне, правда, в виде морского орлана размером с военный самолет-истребитель. И вот разговариваешь со мной…
— Да ведь я… Да ведь мы с тобой теперь имеем на это право…
— Право?
— Да ведь ты же помер, как тебе и было положено, а теперь я прилетел за тобой, чтобы отнести твою душу в высоту и передать Тому, другому, Который всегда следил за тем, как ты пишешь свои книжки.
— Как это — помер? — удивился я. — Что же это я сам-то ничего не заметил?
— Во сне это произошло, наверное, вот и ничего не заметил.
— А где произошло? Неужели в Москве, на Конюшковской, 26?
— Так точно. В виду заснеженных крыш, утыканных телевизионными антеннами.
— Ну и ну, — только и нашелся я что сказать. — Дела… А это… что же все-таки все это значит?
И я повел рукой вокруг, показал на резко рубленные высокие скалы, на гомонящий, словно увертюра к симфонии Малера, птичий базар, занявший их вершины, на возвышающуюся вдали двузубую, сверкающую медью вершину острова, на пылающее огненное море, о край которого самой нижней неуловимой точкой еще касалось взошедшее над морским горизонтом багровое солнце. Птицы неистовствовали в небе, звери проснулись и огласили залив утробным ревом медных духовых, летающие рыбы стайками выпрыгивали из воды, словно быстрые серебристые аккорды, — и никак не верилось, что меня уже нет на этом свете. Все говорило против этого и ничего — в подтверждение моей смерти. Нет, ее все же не было. Было лишь мое личное безсмертие. И я вступил в препирательства со своим добрым ангелом-хранителем.