Остров Колдун
Шрифт:
– Тетя Глаша, – сказала Валя, – не убивайтесь вы. Замечательный же был человек!
– Я ему говорю, – сказала Глафира очень тихо (я с трудом разбирал её слова: их заглушали удары волн, что-то скрипело, и плескалось, и потрескивало). – Я ему говорю, – повторяла Глафира: – «Вы, Степа, поберегитесь. Там, на палубе, и смыть может, и зашибить может». А он говорит: «Не бойтесь, Глаша. Если, говорит, Глаша, я вам нужен, так разве ж я не спасусь?… Если ж, говорит, я вам нужен, Глаша, – повторила она ещё раз, – так разве ж я не спасусь?» – Потом она беззвучно шевелила губами, но я догадывался, что она без
Я смотрел на неё, и мне было страшно. Она как будто не понимала, что происходит вокруг, не видела, не слышала ничего и только все про себя повторяла эту фразу. Валя тоже, кажется, испугалась, начала трясти её за руку и говорить: «Тетя Глаша, тетя Глаша, что с вами?» Но Глафира не чувствовала ничего.
Из машинного отделения высунулся Жгутов.
– Капитан говорит, – выкрикнул он отчаянным голосом, – сейчас толчок, так что приготовиться.
Глафира медленно повернулась к нему, нахмурилась и, видно, заставила себя вернуться к тому, о чем она обязана была думать, что она обязана была делать,
– Валя, – сказала она резко и строго, – иди ко мне. Дани, сюда. Держись за
поручень, Даня.
Она обняла Валю и уперлась ногами в переборку, а я вцепился в поручень и съежился весь, ожидая предстоящего удара. Так я стоял, а минута шла за минутой и все ещё ничего не происходило. Потом дио заскрежетало, и я подумал: «Вот сейчас», но опять минута шла за минутой, а толчка все не было, и, когда я почувствовал, что ждать уже больше нет сил, что пусть он будет какой угодно, этот толчок, но пусть он только наконец будет, вдруг раздался скрежет и скрип, и меня оторвало от поручня, хотя я держался за него изо всех сил, я упал, и меня проволокло по настилу, я увидел отчаянное лицо Вальки и зажмурившуюся Глафиру, услышал громкий Валькин визг и обо что-то ударился, и тут погас рсвет, и мне показалось, что я потерял сознание.
На самом деле я не терял сознания. Просто меня оглушило, и на секунду у меня затуманилось в голове. А потом я почувствовал, что лежу, что болят ушибы и кругом какая-то странная тишина. Я подумал, что оглох, но сразу же услышал тихое всхлипывание Вали. Тихо было оттого, что разом прекратился шум волн и скрежет. Я попытался встать. Но все сместилось. Бот, очевидно, лежал на боку. Пол поднимался вверх, и в темноте ничего нельзя было понять – где верх, где низ. Потом я услышал, что кто-то спускается по трапу, слабый луч скользнул по трюму, показался фонарь. Секундой позже я увидел Фрму. Лицо его, освещенное фонарем, было серьезно и хмуро.
– Дед ранен, – сказал Фома, – перевязать надо.
Ему никто не ответил.
– Есть тут кто живой? – спросил Фома.
Глава тринадцатая. ГЛАФИРА ПРИНИМАЕТ КОМАНДОВАНИЕ
Странно было выйти из темноты трюма на свет. Странно было потому, что мы отвыкли от света, и ещё потому, что все переместилось. Бот лежал на боку. По палубе трудно было ходить, она сильно наклонилась, и ноги скользили по мокрым доскам. Перед нами был остров Колдун – черная большая скала с крутыми, обрывистыми берегами. Только там, где выкинуло на берег бот, камни отступили, открыв маленькую бухту с пологим песчаным берегом. Впрочем, и на берегу, на приглаженном водою желтом песке, лежали черные, обточенные морем камни. Прислонившись к одному из таких камней, сидел Фома Тимофеевич. Глаза его были закрыты, лицо бледное-бледное, сбоку седые волосы слиплись от крови, и кровь тоненькой струйкой текла по щеке. Фома обогнал нас. Пока мы выбирались по наклонному трапу, он уже сошел с бота и стоял возле Фомы Тимофеевича. Мы попрыгали на берег и собрались вокруг нашего капитана.
– Его о борт ударило, – хриплым голосом сказал Фома, – оглушило, он с палубы покатился – и головой о скалу. – Фома шмыгнул носом и вопросительно посмотрел на Глафиру: как думаешь, будет жить старик?
Глафира сразу же начала действовать. Она решительно наклонилась и оторвала от подола своей юбки неширокую полосу.
– Помочи тряпку, – сказала она, – да поищи воду почище, только пресную, морская нехороша.
– Я чайник с бота принесу, – сказала Валя. – У нас чайник на боте с водой, может, он и не вылился.
Она быстро влезла на бот и через минуту радостная появилась снова.
– Есть вода в чайнике! – кричала она, осторожно сползая по палубе.
Фома потрогал Коновалова за плечо.
– Дед, – сказал он, – слышь, дед!
Коновалов молчал. Испуганными глазами Фома посмотрел на Глафиру.
– Ничего, ничего, – сказала Глафира. – Рана-то не особенно глубокая. Я в больнице насмотрелась, знаю.
Она намочила тряпку и осторожно стала перевязывать голову Фоме Тимофеевичу. Капитан пошевелился и пробормотал что-то.
– Ты чего, дед, а? – спросил Фома.
– Я ничего, – сказал Коновалов, – Колдун это.
Мы все слушали молча, боясь проронить хоть слово.
– Что, что, дед? – спрашивал Фома. Капитан открыл глаза. Они были замутнены. Плохо было старику, но он упорно продолжал говорить, очевидно с трудом собирая мысяи, но твердо зная, что обязательно должен сказать нам все, потому что мало ли как может повернуться. Может, ему, старику, и конец пришел, а другим спасаться надо. Пока может ещё говорить капитан, должен он все, что надо, сообщить и посоветовать.
– Колдун это, говорю, – повторил Коновалов, – остров Колдун, восточней Кильдинской банки, восемьдесят миль до материка. Ты запоминай, Фома. Прямо на зюйд. Ты запоминай, Фома.
– Говори, говори, дед, – сказал Фома, – я запоминаю.
Коновалов долго молчал, видно собираясь с силами. Большого труда стоило ему каждое слово.
– Продукты учтите, – тихо и очень отчетливо говорил он. – Перепишите всё, разделите на десять дён. Пайки давайте. Ты лучше записывай, Фома, а то забудешь.
– Ничего, ничего, – успокаивал его Фома, – ты говори, я запоминаю.
– За десять дён найдут нас, – медленно говорил старик. – Это наверное. Воду всю на учет возьмите. Снег кидало, вода в промоинах должна быть. Сберегите, чтобы не высохла. Водорослей сухих наберите, снесите куда-нибудь, чтоб подсыхали, спички все соберите.
– Воду учесть, – повторял Фома, – сберечь, водорослей набрать, насушить, спички собрать…
– Правильно, – кивнул головой Фома Тимофеевич. – Теперь вот что… Мы тут одни, Фома?
У старика путались мысли. Ему, видно, казалось, что, кроме него и. Фомы, кругом нет никого, а Фома понял его иначе.